Домик у пролива
Шрифт:
Корней деловито, точно все происходящее было вполне закономерно, бросил жене:
— Выведи корову. Коню недоуздок обрежь — сам выйдет. Не мешкай.
— А ты-то куда же? — в испуге воскликнула Гликерия.
Вместо ответа он на ходу бросил:
— Лёвка, патроны!
— В магазине.
— Пошли!
Они лежали по обе стороны овражка: Корней с сыном — на одной, Ласкин — на другой. Серая муть рассвета перешла уже в золотистое утро. Ласкин не мог сделать движения, чтобы уйти от преследователей, если не хотел тотчас же получить пулю. Корней
Корней не спускал глаз с мушки и пальца с курка.
Учиться терпению ему не приходилось. Он знал, как часами выслеживать зверя. Другое дело Лёвка. Он изобретал способ за способом скорее одолеть врага. Невтерпёж было лежать здесь невесть сколько. Лёвка давно уже предлагал отцу сбегать к заставе — узнать, куда девался Ванятка. Но Корней боялся, что малейшее движение сына может стоить мальчику жизни, и приказал ему лежать смирно.
А Левкино воображение не переставало работать. Он придумывал планы:
— Папаня, а папаня, видите там вправо сосну?
— Мне мушку терять нельзя.
— Здо-о-ровая соснища!
— А что тебе?
— Растёт она на этой стороне, а суки свисают на ту. Понятно?
— Ничего не понятно. Лежи смирно.
— Экой вы бестолковый, папаня. Я влезу на дерево и спрыгну на ту сторону.
— Он те спрыгнет!
Несколько минут протекли в молчании, и Лёвка снова зашептал:
— Я полезу, папаня, а?
— Лежи, сказано.
— Чего же, я так и буду лежать, как пень? Беляка в два счета взять можно. Только на тот берег спрыгнуть.
— Он тебя с этого дерева, как тетерева, снимет.
— Он и не заметит.
— Слепой он, что ли?
— Он за вами следить должен. Сбоку я могу делать что угодно.
— Ну-ну… не дури, — уже с меньшей твёрдостью, чем прежде, сказал Корней.
Через несколько минут, чтобы занять сына, он придумал:
— А ну-ка, Лёвка, полезай ко мне в карман. Там табачница. Скрути покурить.
Лёвка не ответил.
— Слышь, Лёвка?
Чутким ухом Корней уловил шорох травы в стороне и понял, что Лёвка уползает.
— Лёвка, назад! Тебе говорю аль нет?
Мальчик продолжал ползти. Корней не знал, что делать. Чтобы остановить сына, нужно было бросить прицел, и диверсант мог уйти. А не спускать глаз с мушки — значило позволить мальчонке сделать глупость, которая может ему стоить жизни.
Прежде чем Корней пришёл к какому-нибудь решению, послышался шёпот Лёвки:
— А я уже на серёдке дерева.
Корней обмер. Он боялся теперь не только пошевелиться, но и дышать: нужно было не дать возможности Ласкину повернуть голову в сторону Лёвки, если он и заметит обход. В первый раз, с тех пор, как Корней помнил себя с винтовкой в тайге, нервы его были по-настоящему напряжены.
Вот хрустнула под Лёвкой ветка. Корней обмер. Делать было нечего. Решил отвлечь внимание врага, хотя бы обнаружив себя. Выстрелил. И тут же по стволу, за которым он лежал, резанули две пули браунинга. Брызнули щепки. Корней почувствовал, как в лоб впиваются жала заноз.
Сбоку снова раздался шёпот Лёвки:
— Папаня, стрельните ещё разик, и я скокну.
— Не смей! —
Прежде чем Корней успел что-нибудь предпринять, на ту сторону овражка кулём упал Лёвка. Он лежал не шевелясь, как подстреленный. Корней был сам не свой. Чтобы отвлечь внимание беляка на себя, он приподнял над прикрытием шапку. В тот же миг она была прошита пулей. Ласкин стрелял отлично. Шутить с ним не приходилось, но выбора у Корнея не было; он понимал, что первая же пуля врага уложит его сына на месте. Кое-как укрываясь. Корней подполз к краю оврага. Ласкин использовал это не для стрельбы по Корнею, а для того, чтобы переменить позицию. Он быстро пополз. Корней видел, как расходится и снова смыкается над ним трава. И тотчас же в стороне вынырнул из леса не замеченный Ласкииым Лёвка. Он, пригнувшись, бежал наперерез. Все сжалось и похолодело внутри Корнея, когда он подумал, что самое большее через полминуты Лёвка перебежит дорогу Ласкину и тот его непременно увидит. Теперь он только того и хотел, чтобы Ласкин увидел его самого. Но тот не показывался из травы. Он убегал, ныряя среди деревьев. Корней не мог стрелять ему вслед: Ласкин бежал зигзагом, а в обойме Корнея осталось всего три патрона. Что было сил. Корней бросился в овраг.
Лёвка выскочил наперерез Ласкину. Их разделяли всего несколько шагов. Лёвка едва успел вскинуть винтовку и крикнуть «стой», как Ласкин сшиб его с ног и сгрёб в охапку. Лёвка работал руками и ногами, пустил в ход зубы. Но силы были слишком неравны. Ласкин действовал, лёжа всем телом на маленьком пленнике и не поднимая головы над травой. Корней не мог понять, что там происходит, и боялся стрельнуть, чтобы не попасть в сына.
Через несколько секунд Лёвка лежал, опутанный ремнём. Ласкин, как мешок, перекинул его на спину и пошёл, больше не хоронясь от Корнея. Спина его была, как щитом, прикрыта Лёвкой.
Увидев поднимающегося из травы Ласкина, Корней вскинул винтовку. Сквозь прорезь прицела он увидел на спине удаляющегося беляка Лёвку. Корней замер было. Но тут же прицелился и выстрелил. Ласкии упал, раненный в ногу. До границы, до той заветной черты, за которой ему не страшны были уже никакие Корнеи, оставалось совсем немного. Это расстояние, наверно, можно проползти и на четвереньках. Но сначала нужно отделаться от преследователя. Ласкин положил перед собою связанного Лёвку и, спрятавшись за ним, как за бруствером, прицелился в бегущего Корнея.
Сухо щёлкнул негромкий выстрел браунинга. Корней, точно споткнувшись, нырнул лицом в траву. Ласкин послал вдогонку ещё одну пулю.
Корней мотал головой, гудевшей, как котёл. Пуля сбила шапку и глубокой ссадиной разрезала кожу на голове. Голову жгло огнём. Но дело было не в боли, а в том, что глаза застилали алые круги.
При попытке Корнея подняться снова зыкнула пуля Ласкина. Пришлось залечь. Корней знал, что беглец ранен в ногу и не может идти. Но ведь даже если, пренебрегая пулями браунинга, Корней станет продвигаться вперёд и даже если ни одна из этих пуль не помешает ему приблизиться к врагу, — у того в руках остаётся Лёвка!