Домохозяйки
Шрифт:
— Ладно, Варя, — сказала Мотька Черненькая, вытирая слезы, — теперь уж не выплачешь. Брось плакать. Видно, нам с тобой суждено было.
— Да-й, обидно: у них с Устенькой мужики, а мы с тобой… Я так и перебивалась одна, у тебя хоть и второй, хоть и привыкла сама, да детям не нужен. А с другой стороны, какой-никакой он у тебя, а все же мужик, одна семья. Ты его не ругай зря, он еще ничего мужик.
Варя бы говорила еще долго, но ее прервала Устенька. выследившая кого-то в окне.
— Вон, вон пошли молодые! Из
— А ну-ка, ну-ка!
— Да не засти мне.
— Костюм на нем какой модный!
— Как у моего Васи.
— Твой Вася в довоенном ходит.
— И она…
— К его матери, видно, ходили.
— Кума Мотька! — вскрикнула Устенька. — Глянь, а это не твой там тащится?
— Где?
Мотька Черненькая, прилипая лбом к стеклу, с интересом стала искать по улице своего.
— Ах ты, распрости-и его… — заругалась она. — Опять, паразит, на рогах ползет! Еще не напился он, собака. Ну я ему сейчас дам! И на порог не пущу!
— Варь, — подтолкнула Устенька, — тяни его сюда, слышь? Выбеги.
Варя, сунув нога в галоши, вышла и закричала с крыльца.
— И куда только льют они эту заразу? — рассуждала Устенька. — И содют и содют, как в бочку! Ей-богу.
— И не отучить их, дьяволов, — добавила Мотька Черненькая. — Как напьется, прям лихотит, лихотит его. Ну, говорит, старушка, последний раз пил! Завтра — все! Кого там завтра! Проспится, а утром бродит, ровно чо потерял. «Старушка, что-то горит внутри, дай на чекушку». Ах ты, наказание еще! — Опять посмотрела она в окошко. — Хоть расходись.
Сошлась она с ним после войны, когда уже окончательно убедилась, что муж ее не вернется. Прошли для нее все составы, отворожили цыганки, и больше надеяться было не на что. От первого мужа осталось у нее двое мальчишек и девочка. Новый пришел к ней без ничего: штаны да рубаха. Долго колебалась Мотька, советовалась с соседями, думала, как еще и дети к этому отнесутся. Первый раз он допоздна сидел у нее и молчал. Дети сумрачно столпились у печки, что-то подозревая.
— Ты куда снаряжаешься? — спрашивал в тот вечер муж свою Устеньку.
— Побегу ж, гляну на Мотиного жениха.
Нашла ей жениха Мотька Толстая. Он был щупленький, стеснительный и неразговорчивый. И Мотька Черненькая тоже не умела поговорить как следует, а в этот вечер и не рада была, что он пришел и сидит при детях. Выручила находчивая сватья Мотька Толстая. Посидели, поперебирали из пустого в порожнее, потом извинились, что не вовремя помешали. Мотька Толстая намекающе пошутила с порога и ушла с Устенькой. А они опять молчали.
Ребята легли спать, жених засобирался домой, оделся и уже на крыльце предложил сходиться (в темноте ему было легче сказать это).
— Дай мне обдумать, — сказала она. — Сходиться не на один день. А я не одна, у меня их еще трое. Я передам тогда через куму.
Через неделю он еще раз пришел, в кармане была
— Ребятишки мои не хочут, — сказала она на том же крыльце. — Не надо чужого отца — и все!
Пришлось вмешиваться Мотьке Толстой.
— Ох, сынки мои, — уговаривала она ребят. — Это по-первам только, а поживете — привыкнете: такой еще папка будет! Мать у вас такая молодая, красивая, чо ей теперь: сложить руки и помирать? Хороший был ваш папка, но что ж поделаешь, раз война проклятая. Не у вас одних. И у других есть чужие отцы — живут же. Вас обуть, одеть надо, выучить! А вы вон сядете за стол, галдите: «Мамк, я картошку без масла не буду есть!» А где она вам, прости господи, возьмет?
Мать стояла у печи и плакала.
— Чо они там понимают! Думают, все с неба им валится. А ты, мать, крутись одна. Встанешь — и то надо, и это надо, и на работу надо — везде одни руки.
— Вам отец нужен, а ей хозяин, — наталкивала их Мотька Толстая. — Вы подождите вот, вырастете, да своих щенят настряпаете, туго придется, — тогда узнаете, откуда оно все берется.
— Не хочут, не надо! Только пусть потом не жалуются, что не так воспитала.
Старший сын неделю молчал, а после, выбрав минуту, насмелился и сказал матери:
— Ну ты, мам, выходи, раз так. Только, как хочешь, а отцом мы его звать не будем.
И они сошлись. Постепенно новый отец привык к тому, что дети никак не называли его, но в компаниях постоянно жаловался: ему все-таки было обидно.
— О-о! — Поднял он руку, увидев в комнате Мотьку Толстую, которая обычно заступалась за него, если нападала жена. — Здорово, сестриська!
— Здорово, братка! А я, братка, тебя жду.
— Се так? — пьяный, он не все выговаривал.
— Горит все внутри.
— А се с ты не сказала, я б купил.
— Сам должен знать, — разыгрывала его она.
По пьянке Терентьич любил прихвастнуть и наобещать, а трезвый — забыть.
— Где тебя черти носили? — строго спросила жена.
— У друга борова колол, — соврал Терентьич.
— И оставался бы там! Жрать захотелось, небось, не покормили?
— Что ты, кума, на него напала? — защитила его Мотька Толстая. — Ну, выпил, подумаешь…
— Да ну его!
— А се ты, мать, раскипятилась? — кривил губы Терентьич.
— Се-се! — передразнила жена. — Ты у меня скоро насекаешься. Нажрался, и-и-и, не стыдно?
Была она строгая лишь на вид, кричала впустую. Терентьич за многие годы хорошо изучил ее отходчивый характер.
Он посмотрел на Варю, тайком мигнул ей: нет ли там по стаканчику?
— Мне не жалко, спрашивай у жены.
— Не давай, ну его к черту!
— А ты молси!
— Пошли домой.
— А кого мы там не видели? Я там не нужен.
— На-ачал уже, начал. Не нужен он.
— Сестриська! — обратился он к Мотьке Толстой. — Давай запоем.