Домой возврата нет
Шрифт:
И, вероятно, Бэби Рут тоже скорее почувствует своего в англичанине — профессиональном игроке в крикет, чем в преподавателе греческого языка из Принстона. То же относится и к боксерам. Ведь это целый самодовлеющий мир, подумалось Джорджу: борцы, тренеры, менеджеры, агенты, «жучки», зазывалы и подлипалы, газетные «авторитеты» и прочая шушера, что кишмя кишит вокруг спорта в Нью-Йорке и Лондоне, в Берлине, Париже, Риме и Буэнос-Айресе. По сути, все эти люди никакие не американцы, не англичане, французы, немцы, итальянцы или аргентинцы. Все они — граждане одной и той же страны по имени бокс и друг с другом чувствуют себя куда лучше и естественней, чем в обществе других американцев, англичан, французов, немцев, итальянцев или аргентинцев.
Сколько Джордж Уэббер себя помнил, он всегда жадно, как губка, впитывал жизненный опыт. Впитывал непрестанно, но в последние годы начал замечать, что у него это получается как-то по-другому. Прежде его обуревала
Так он открыл для себя страну официантов: они определенней, чем кто-либо другой, составляют совсем отдельный мир, где почти бесследно стираются национальные я расовые черты в обычном смысле этих слов. Почему-то Джорджа всегда особенно интересовали официанты. Быть может, потому, что сам он был родом из захолустного городка, из семьи весьма среднего достатка и с детства водил дружбу с простыми скромными тружениками, ему так удивительно и непривычно показалось, когда кто-то впервые стал прислуживать ему за столом, — и новизна этого ощущения с годами ничуть не потускнела. От этого ли, по другой ли какой причине, он узнал в разных странах сотни официантов, с иными разговаривал часами, сводил с ними самое тесное знакомство, накопил богатейший запас наблюдений из их жизни — и сделал открытие: в действительности существуют не официанты разных национальностей, но, скорее, некое племя официантов, обособленная и замкнутая разновидность рода людского. Это оказалось справедливо даже в применении к французам — народу, на взгляд Джорджа, с наиболее резко выраженными национальными чертами, наиболее косному и наименее податливому, менее всех доступному сторонним влияниям. Тем сильнее поразило его, что даже во Франции каждый официант оказывался прежде всего официантом, а потом уже французом.
В мире официантов сложился некий определенный тип, и его так же легко отличить от других, как, допустим, монгола. У всех у них тот же духовный склад, и это объединяет их куда верней, чем могли бы объединить одни лишь патриотические чувства. Из этого духовного сходства, из общности мыслей, целей и поведения возникли и совершенно явные внешние признаки. Однажды это заметив, Джордж мог теперь безошибочно узнать официанта, где бы его ни повстречал — в нью-йоркском ли метро, в парижском автобусе или на улицах Лондона. Много раз он проверял свои наблюдения: заподозрив в человеке официанта, заводил с ним разговор — и в девяти случаях из десяти оказывалось, что догадка верна. Что-то их выдавало, что-то было приметное в ногах, в ступнях, в движениях, в походке и в том, как человек стоял. И не только в том дело, что эти люди чуть не всю свою жизнь проводят либо стоя на одном месте, либо снуя от кухни к столикам посетителей и обратно. Есть и еще люди, которые полжизни проводят на ногах, взять хотя бы полицейских, и, однако, полицейского в штатском никогда не спутаешь с официантом. (Полиция во всех странах, как обнаружил Джордж, составляет еще одно совсем особое племя.)
Походка старого официанта прежде всего осторожна. Он как-то скользит, шаркает, приволакивает ноги, словно страдая подагрой или ревматизмом, и, однако, ступает ловко, проворно, видно, что долгий опыт научил его всячески оберегать ноги. Такое проворство воспитывают повторяемые годами слова: «Слушаю, сэр. Сию минуту, сэр», или: «Oui, monsieur, je viens. Tout de suite» [21] . Это походка того, кто всегда на побегушках, всегда спешит услужить, выполнить чье-то приказание, — и в ней каким-то образом отражены душа официанта, его нрав и склад ума.
21
Да, сударь, иду. Сию минуту (фр.)
Тому, кто пожелает мгновенно постичь разницу в духовном мире и в мире чувств между племенем официантов и племенем полицейских, достаточно присмотреться
А если это верно, можно ли сомневаться, что официант и полицейский принадлежат к различным племенам? И разве не следует из этого, что французский официант больше сродни немецкому официанту, чем французскому жандарму?
С первой же минуты Джорджа очень заинтересовал мингер Бендиен. И не только потому, что он был голландец. Это-то сразу бросалось в глаза. Он словно сошел с полотен Франса Гальса, это кисть Гальса обессмертила таких вот цветущих, пышущих здоровьем веселых жизнелюбцев, толстых — но вовсе не тяжеловесных на немецкий лад: толстяк голландец как-то поделикатней, а вернее сказать, помельче. Это всего заметней в рисунке и выражении рта. Вот и у мингера Бендиена губы, пухлые и надутые, были, однако, сжаты с некоторой самодовольной чопорностью. Это была истинно голландская складка губ, в ней так явственно сказывался нрав маленького, осмотрительного народа, отлично понимающего свою выгоду. По всей Голландии, в любом городке и селении вы увидите таких бендиенов — в своих хорошеньких домиках, за прикрытыми ставнями, они втихомолку, уединенно вкушают самолучшие житейские блага, причмокивая вот такими пухлыми, надутыми чувственными губами.
Маленькая Голландия — удивительная страна, и голландцы — удивительный маленький народ. И все же это именно маленькая страна и маленький народ, а Джордж недолюбливал все маленькое, мелкое — и страны и народы. Потому что в этих маленьких, пухлых, влажных, надутых ртах сквозит еще и самодовольство, и осторожная расчетливость; расчетливость, которая преспокойно оставалась в стороне от войны 1914 года, пока соседи истекали кровью, жирела и набивала мошну за счет умирающих, оставалась премило чистенькой и чопорной и, очень довольная собой, втихомолку наслаждалась жизнью в миленьких, чистеньких домиках, не суетясь и не выставляя напоказ изобилие житейских благ.
Мингер Бендиен, по всем этим признакам, был доподлинный голландец. Но было в нем и еще нечто, к чему, как завороженный, с жадным любопытством присматривался Джордж. Воплощение всего доподлинно голландского, он в то же время обладал чертами, по которым Джордж научился распознавать племя мелких дельцов. Он уже убедился, что облик этот отличает любого такого дельца, будь то в Голландии, Англии, Германии, во Франции, Соединенных Штатах, Швеции или Японии. Какую-то жестокость и жадную хватку выдавала выпяченная нижняя челюсть. Было что-то чуточку хитрое, увертливое во взгляде, что-то безнравственное в этой гладкой, холеной плоти, какая-то сухость и пустота в лице, которое принимало в минуты покоя отсутствующее, почти бессмысленное выражение, — все это были признаки алчного себялюбия и духовной ограниченности. Нередко думают, что таков облик американца. Но это не лицо американца. Эти черты выдают не национальную и не государственную принадлежность. Это просто-напросто отличительные черты мелкого дельца и коммерсанта, в какой бы стране он ни жил.
Без сомнения, Бендиен мигом освоился бы среди таких же дельцов в Чикаго, Детройте, Кливленде, Сент-Луисе или Каламазу. И чувствовал бы себя как дома на еженедельном завтраке в Ротари-клубе. Жевал бы сигару в кругу самых видных членов клуба; одобрительно кивал бы, слушая слова президента о ком-либо из собратьев, что тот «человек практический, в небесах не витает»; с восторгом участвовал бы во всяких грубых шутках и «розыгрышах», вместе с другими хохотал бы до упаду над такими образчиками остроумия, когда, к примеру, собирают с вешалки соломенные шляпы, вносят в гостиную, швыряют на пол и с хохотом топчут ногами. И усиленно кивал бы, с выражением льстивого согласия на краснощекой физиономии, когда очередной оратор в сотый раз болтает о «служении», о «высоких целях Ротари-клуба» и путях достижения всеобщего мира.