Домзак
Шрифт:
Внук спустился к камину, подбросил в огонь несколько смолистых плах.
– Налей-ка по полной!
– скомандовал дед.
– Я звонил твоему врачу. Позавчера. Он был со мной откровенен.
– И сколько он мне отпустил?
– неприязненным тоном поинтересовался Байрон.
– От моего прямого вопроса он уклонился. Сказал, что поначалу они подозревали какую-то редкую форму саркомы...
– Это было еще в прошлом году.
– Так точно. Не перебивай меня, пожалуйста. Доктор сказал, что эти подозрения окончательно не отпали. Врачей беспокоит состояние твоего костного мозга и проблемы кровообращения. Все это, вместе взятое, они и считают причиной опухоли. Во всяком случае, они убеждены в том, что это не простой отек...
–
– Эта нога, черт бы ее взял, опухает у меня раза три-четыре в год, и всякий раз они делают большие глаза. Наше здоровье!
Он выпил самогон залпом.
– По возвращении в Москву тебе назначат химиотерапию, - продолжал дед.
– Может быть, речь зайдет о новой операции.
– Догадываюсь, - мрачно откликнулся Байрон.
– Они хотят оттяпать ногу по колено. Стоит только начать...
– Махнул рукой.
– Я все знаю. Дай твою папироску.
– Пыхнул дымом.
– Друзья устроили мне консультацию в Германии. Диагноз хуже, чем думают мои гуманные врачи. И срок короче.
Дед выпил с закрытыми глазами и только после этого спросил:
– Год?
– Или меньше.
Старик понюхал куриную косточку, фыркнул и швырнул ее в камин.
– Месяц назад я обследовался в Москве. Я почуял, что дело нечисто, и так оно и оказалось.
– А чего ко мне не заехал?
Старик пожал плечами.
– Кардиомиопатия. Запущенная, разумеется. Не пить, не курить, диета, полный покой и так далее и тому подобное. Максимум - полтора-два года.
– Да ты богач, - вяло усмехнулся внук.
Тавлинский-старший опустил голову.
– Байрон, это несправедливо. Ты не прожил и половины срока, который отпущен мне...
– А, ты об этом... Справедливость тут, увы, не при чем. В Чечне меня могли убить дважды. Первый раз во время зачистки одного села километрах в тридцати южнее Грозного. Я там находился в своем официальном качестве - как следователь военной прокуратуры. А пришлось ввязаться в драку. Столкнулись с боевиками. Крутая вышла заваруха. Подобрал автомат убитого бойца и отстреливался, как в Афгане. Когда же все вроде закончилось и начали эвакуироваться, откуда ни возьмись - пацан с гранатометом. Пацан и старуха она его то ли защитить пыталась, то ли за обломок стены затолкать, чтоб мы не засекли. А он вскинул гранатомет и поверх ее плеча прицелился в БМП, в которую раненых подсаживали. Никто не видел пацана, кроме меня. Если бы он выстрелил, машина накрылась бы вместе с ранеными и живыми. Я убил обоих. Выпустил в них весь рожок, чтоб не жалеть задним числом. С боем вырвались из того села, еще сколько-то народу положили. Как в Афгане. Там ведь мне пришлось раненного командира заменять, выводить своих из ущелья. В Чечне, видишь, все в точности повторилось: командир тяжело ранен, я взял командование на себя - как старший по званию. Прорвались. Отделался легкой контузией. А через неделю нарвался на пехотную мину на окраине Грозного. Саперы сказали, что я правильно прыгал, иначе вообще без ноги остался бы. Да и яйца оторвало бы. Нас всех подстерегает случай.
– Вот именно.
– Старик поднял голову.
– Хаос, абсурд, белиберда рассобачья. Я так не хочу. Не хочу, Байрон. Я не в силах выкарабкаться из абсурда, но могу и должен сам поставить точку в этой истории. Чтоб не остаться просто-напросто тенью ее. Истории, я имею в виду. Все мои жизни текли по каким-то правилам. Одни я принимал и подчинялся им, другие не принимал, но подчинялся, потому что нельзя было иначе, третьи я не принимаю и не желаю им подчиняться. Единственное разумное деяние, на которое я еще способен, - поставить точку. По своей воле.
– Это очень даже по-русски получается, - глухо проговорил Байрон.
– В Бога я не верю, а последним моим поступком станет карикатура: я этому вашему Богу язык покажу. Где-то я про это читал. Разумеется, у Достоевского...
– В "Бесах", - уточнил старик.
– Но русскому ли человеку оглядываться на Бога, если он, даже верующий,
– И хочется.
– Видишь ли, я тут задумал...
– Покончить с собой, - сухо сказал Байрон.
– Чтоб замкнуть круг абсурда и остаться в нем навсегда.
Старик помолчал.
– Когда я вернулся домой после расстрела, жена и дети спали. Раннее утро было. Я тихонько разделся в прихожей и остановился в растерянности: приказ выполнен, все в порядке, но... Как будто в машине что-то заклинило. И тут из своей комнатенки выскользнула Нила. Сколько ж ей было - двенадцать? тринадцать? а может, четырнадцать?
– не помню. Глянула мне в лицо, схватила за руку и потянула. Я за ней - как мертвый. Она воды согрела, помогла мне умыться, расчесала... Тут-то я и попытался - первый раз в жизни - рассказать о том, что произошло. Путано, скомканно, о многом, конечно, умалчивая... А она мне: "Бог все видит, не бойся". Чего мне бояться? А она все твердит: не бойся да не бойся, и дотвердилась до того, что во мне бес взыграл. Схватил я ее в охапку, сжал, смял... она в одной рубашонке была... крепенькая такая... такой грудастенький и жопастенький лягушонок... Изнасиловал. У меня много женщин было... разных... Но такой, как Нила - та Нила, - никогда не было. Ни одна женщина не вызывала во мне такого бесовского желания... разорвать ее хотелось... изувечить...
– Старик помолчал.
– И помирать буду - ее тогдашнюю вспомню, потому что она меня спасла. Спасла. Знаешь, может, это как-то даже по-людоедски сейчас звучит, но во всей той истории случай с Нилой оказался единственным моим человеческим деянием. С годами понял: единственным подлинно человеческим. А остальное - явление технического порядка. Понимаешь?
– Кажется, да, - тихо ответил внук.
– Во всяком случае, после Нилы ты уже мог вернуться к жене и детям человеком. Ты это имел в виду?
– Я мог жить дальше. И вот дожил до того дня, когда должен опять совершить что-то подлинно человеческое.
Байрон попытался улыбнуться, но ничего у него не получилось. Оскалился - и все.
– Значит, - хрипло сказал он, - тебе опять Нила нужна. Поэтому ты и позвал меня. Но ведь я никого никогда не расстреливал. И даже не присутствовал при смертных казнях.
Старик достал из кармана халата связку ключей, бережно положил на стол.
– Никакая женщина, будь она хоть трижды, хоть растрижды Тавлинской, не отважится на такое.
– Он смотрел в глаза внуку, и взгляд его был тверд, как лед.
– Ты выслушал меня, ты все знаешь...
– Не все, - возразил внук.
– Остальное - узнаешь. Вот.
– Он прижал указательным пальцем головку ключа.
– Это от сейфа в моем кабинете. В домашнем. Отпирается этим ключом, а внутри большая шкатулка - для тебя. Нижний отсек открывается просто: нужно набрать мой год рождения - девять, ноль, семь. Сам увидишь. Стрелять нужно в упор. Лучше в висок. Только разбуди меня, прежде чем... Словом, обязательно разбуди меня перед этим.
– Я еще ничего не решил, - проговорил Байрон, с трудом выдерживая прямой взгляд старика.
– Да и с чего это ты решил, что я соглашусь?
– Я не жду помощи ни от Бога, ни от людей... от других людей... Ты единственный, кто может мне помочь.
– Это потому, что и мой срок отмерян?
– И потому - тоже. Ты должен меня понять.
– Он вдруг улыбнулся.
– Ты же и сам думал, как покончить со всем этим одним махом. Не ждать, пока тебя подсадят на морфий, не хвататься за соломинку, а вот так, разом. Иначе какого черта было столько жить? Чтобы в корчах, говне и соплях сдохнуть, так ничему и не научившись? Подумай. Возьми ключи и подумай. Необязательно принимать решение немедленно. Я готов ждать. А тебя прошу ответить только да или нет.
– Он встал.
– Теперь я пойду спать. Устал. Иди, Байрон, с Богом.