Домзак
Шрифт:
Байрон пошевелил ногой. Протез сняли.
Повернулся на правый бок - лицом к двери. На пороге сидела на корточках Диана.
– Я сплю, - пробормотал Байрон.
– Очнусь у твоих ног. Отдашь то, что я тебе сдуру вручил на хранение. Отбой тревоги, любовь моя. Ага?
Диана испуганно кивнула и скрылась.
– Домзак, - прошептал Байрон.
– Весь этот сраный мир - Домзак. Тайна половой жизни Сталина... надо же...
Проснувшись, он сразу, еще с закрытыми глазами, почувствовал, что в комнате кто-то есть. Потянул носом: пахло копченостями и человеческим телом. От матери, Оливии или Дианы непременно
– Нила, ты?
– пробормотал он.
– Я не сплю. Жрать хочется - мочи нет.
Нила у окна тихонько засмеялась.
Он лег на спину, подтянулся, поправил подушку.
Старуха, все еще посмеиваясь, поставила поднос с бутербродами и фарфоровым чайником на тумбочку. Села на краешек кровати.
– Ты как дед: тому тоже с похмела пищу подавай, да побольше, и все холодного, копченого, поострее. Голова-то не болит?
Байрон улыбнулся.
– Самую чуточку.
– Вылил остатки виски в стакан, выпил и, выбрав бутерброд потолще, хищно впился в него зубами.
– Сам не пойму, что со мной случилось. Вон и рубашку закровянил к черту...
– Я тебе свежую принесла. Ты ешь, ешь, закусывай.
– Она легко вздохнула.
– Доктор приступ определил... у твоего отца такие случались...
– Знаю.
– Бывало, упадет вдруг ничком без чувств, а через полчаса уже на ногах. Врачи все удивлялись, говорили, что вот у него ни пены на губах, ни судорог - странно... А как запивать стал, так падучая сразу свое взяла: и судороги появились, и пена. Они тогда оба маленькие совсем были, Гриша да Иван, на санках с горки катались, не удержались - на лед их вынесло, и оба сильно расшиблись. С Ваней вроде обошлось, в армию даже взяли, а Гриша лет с пяти-шести начал падать. То на улице, то дома. И помер с того, помяни, Господи, душу несчастную!
– Что там?
– Байрон мотнул головой.
– Милиция уехала?
– Милиция уехала, хозяина Лудинг увез, завтра, говорит, вернем. Или даже сегодня к вечеру. А прокурорский сидит. Я его обедом накормила, он теперь в хозяйском кабинете сидит - Майя разрешила, тебя дожидается.
– Угу.
– Байрон жевал уже третий бутерброд.
– Из прокуратуры?
– Фамилию он назвал, да я забыла. Иваном Алексеевичем звать. Вежливый такой. Пока ты спал, со всеми успел поговорить - и с матерью, и с Оливией, и с Дианкой, и с Зиновьичем...
– А тебя о чем расспрашивал?
– Что видела, что слышала, да не видала ли в последнее время каких-нибудь чужих людей возле дома... А что я видела? Я спала - сурок сурком.
– Слушай, - оживился вдруг Байрон, подтягивая ближе к кровати дорожную сумку.
– А зеркало ты по-прежнему на ночь занавешиваешь?
– А ну его!
– Нила усмехнулась.
– Днем-то я в него смотрюсь, в этом я уверена. А кто ночью из него выглянет? Не знаю. Вот и завешиваю.
– Ликер! С собой привез. Ликеру хочешь? Вкусный - кокосовый. Ну давай, давай! На донышко.
– Налил ей ликера, себе - виски.
– Деда, говоришь, завтра привезут? Наверное, в гостиной положим. А гроб? И все такое?
– Да ты не беспокойся об этом: Андрей Григорьевич сам обо всем заранее позаботился.
– То есть?
– Еще в прошлом году ему гроб аж из Москвы доставили. Весь лаковый, с ручками, а внутри даже подушечка из толстого шелка... голубенькая...
Байрон закурил,
– Нила, а мы с ним ночью о Домзаке говорили, и он тебя вспомнил. Говорит, если б не ты, не выжил бы. Это после того, как на острове всех зеков расстреляли... И когда он домой под утро вернулся, а ты его встретила...
Нила пригубила ликер, причмокнула.
– И правда вкусный.
– Вздохнула.
– Вон даже о чем вспомнил!
– А ты забыла?
– Как же такое забудешь, Байрон?
– Она посмотрела в окно.
– Такое и захочешь, а не забудешь. Он же всегда такой крепкий был, плечистый, с лица хоть и строгий, а светлый. А той ночью я его как увидела, так и ахнула всем сердцем. Не узнать было хозяина: пуще мертвеца заявился. Глаза тухлые, лицом осунувшись, качается, то заговорит, то вдруг умолкнет, и все как-то бессвязно, бессмысленно... а то даже засмеялся - тихонечко, у меня от его смеха нутро сжалось в ниточку... Чего я тогда понимала? Я ж из деревни кое-как выбралась, радовалась, что к хорошим хозяевам в няньки попала, жизнь сытая, работа - не в нищем колхозе горбатиться. И мозгов у меня было, как у воробья. И откуда что взялось - до сих пор не пойму. Я его сердцем проникла. Поняла: вот-вот - и погибнет человек заживо. Словно бы в ад попал - одна рука надо льдом торчит. Вот я и догадалась за эту руку схватиться.
– Сколько тебе тогда было?
– спросил Байрон, разглядывая светло-коричневую жидкость в стакане.
– Двенадцать?
– Тринадцатый шел.
– Она покивала.
– Ты вон про что! Но тогда я про это и думать не думала. Все забыла - только б руку не выпустить. А что до греха...
– Она вдруг перешла на шепот: - А я тот случай и грехом не считаю. В ближайшее воскресенье сбегала поутру в церковь и свечку Богородице поставила - за избавление раба Божия Андрея от погибели. Но сама - не покаялась. Молода была, упряма...
– Она снова улыбнулась.
– Через неделю или две поймал он меня как-то в темном углу и руку исцеловал.
– С гордостью вытянула перед собой правую руку.
– Вот эту. Молча исцеловал и ушел, а я все поняла: иногда даже бабы умнеют скоро.
– Помолчала.
– С фронта письма писал, так обязательно приписывал привет святой мученице Неониле. Бабушка твоя смеялась...
– А она знала о ваших... отношениях?
– Она про все знала. Ведь Андрей Григорьевич был ходок хоть куда. И меня часто навещал. Лютый он бывал... У меня с деревенской поры кукла тряпичная была, так когда он разъярится в постели, я ту куклу зубами схвачу и терплю, чтоб не закричать.
– Кашлянула.
– Дважды я от него понесла, да оба раза неудачно: мертвенькими мои мальчики родились. Значит, Богу так было угодно: терпел, терпел, да, видно, кончилось Господне терпение, вот и наказал. Что ж, кому что...
– И ты никогда на него не обижалась?
– На Бога-то?
– На деда.
– А за что? Нет, никогда и в мыслях обиды не держала. Может, любила его пуще себя... Из-за него, может статься, и замужем не бывала... сейчас уж и не знаю...
– Она встрепенулась.
– Да ладно про это! Быльем поросло. У тебя-то как в Москве? С сынком так и не встретился?
Байрон качнул головой: нет.
– Какая ж она у тебя сердитая, скажи-ка! Ему сейчас лет пятнадцать? Так и вырос безотцовщиной.