Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

Де Сервантес Сааведра Мигель

– Братец Санчо, вот и приключение!

– Дай-то бог, чтоб хорошее! – ответил Санчо. – А где же оно, это приключение?

– Поверни-ка голову и посмотри, – сказал Дон Кихот, – вон там на траве лежит странствующий рыцарь. Насколько я могу понять, он не слишком весел. Я видел, как он соскочил с лошади и бросился на землю, по-видимому, чем-то очень расстроенный.

– Но почему же вашей милости кажется, – спросил Санчо, – что это – приключение?

– Я не хочу сказать, – ответил Дон Кихот, – что это уже и есть само приключение.

Нет, это только его начало, ибо все приключения так и начинаются. Но слушай, он, кажется, настраивает лютню или виолу, сплевывает и прочищает горло, словно собирается петь.

– Честное слово, вы правы, – ответил Санчо, – это не иначе, как влюбленный рыцарь.

– Странствующий рыцарь не может не быть влюбленным, – заявил Дон Кихот. – Послушаем, по его песне мы узнаем, что у него на душе.

Не успел Санчо ответить своему господину, как незнакомец затянул песню. Пел он не то чтобы плохо, но и не очень хорошо. Тем не менее друзья со вниманием слушали его.

СОНЕТ

Сеньора, дайте мне для исполненья Наказ, согласный вашей точной воле, — В таком почете будет он и холе, Что ни на шаг не встретит отклоненья. Угодно ль вам, чтоб, скрыв свои мученья, Я умер, – нет меня на свете боле! Хотите ль вновь о злополучной доле Слыхать? – Амур исполнит порученье. Я мягкий воск в душе соединяю С алмазом крепким, – и готовы оба Любви высокой слушать приказанья. Вот – воск иль камень, – вам предоставляю: На сердце вырежьте свое желанье, — И сохранять его клянусь до гроба.

Кончив свою песню, неизвестный рыцарь воскликнул: «Ах!» Казалось, что стон вырвался из самой глубины его сердца. Вскоре затем он заговорил жалобным и скорбным голосом:

– О прекраснейшая и бесчувственнейшая из всех женщин на свете! Неужели, светлейшая Касильдея Вандальская, ты позволишь плененному тобой рыцарю погибнуть в вечных странствиях и в тяжелых и суровых трудах? Разве тебе не довольно, что по моему приказу все рыцари Наварры, Леона, Тартесии, Кастилии и, наконец, Ламанчи признали тебя прекраснейшей дамой во всем мире?

– Это неправда! – вскричал Дон Кихот. – Я рыцарь из Ламанчи, и я никогда этого не признавал, да и не мог и не должен был признавать, ибо это наносит ущерб славе моей дамы. Теперь ты видишь, Санчо, что этот рыцарь бредит. Впрочем, послушаем дальше; быть может, он выскажется еще яснее.

– Конечно, выскажется, – ответил Санчо, – по всему видно, что он готов голосить хоть целый месяц подряд.

Однако

произошло иначе, чем думал Санчо. Неизвестный рыцарь, услышав, что кто-то неподалеку разговаривает, прекратил свои жалобы, поднялся на ноги и сказал приветливым голосом:

– Кто там? Что вы за люди? Принадлежите ли вы к числу радующихся или скорбящих?

– Скорбящих, – ответил Дон Кихот.

– Тогда подойдите ко мне, – сказал неизвестный рыцарь, – и знайте, что вы подходите к воплощению печали и скорби.

Услышав такой дружелюбный и учтивый ответ, Дон Кихот подошел поближе, и Санчо последовал за ним. Возносивший жалобы рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал:

– Присядьте сюда, сеньор рыцарь, ибо я догадываюсь, что вы принадлежите к ордену странствующих рыцарей. Это ясно из того, что я встречаю вас здесь, где вам сопутствует уединение да ясное небо. Только странствующий рыцарь может избрать своим ночным приютом это пустынное место.

На это Дон Кихот ответил:

– Вы правы, я действительно рыцарь этого ордена; в душе моей, как в собственном жилище, давно уже поселились печаль, тоска и скорбь, но, несмотря на это, в сердце моем не угасло сострадание к чужому горю. Из песни, которую вы недавно пели, я заключил, что ваши страдания порождены любовью к той жестокой красавице, к которой вы обращали ваши жалобные мольбы.

Беседуя таким образом, они мирно сидели рядом на земле, не подозревая о том, что на рассвете они примутся тузить друг друга.

– Теперь поведайте мне, сеньор рыцарь, – сказал неизвестный рыцарь Дон Кихоту, – не влюблены ли вы?

– О, да! Влюблен – себе на горе, – ответил Дон Кихот. – Впрочем, любя достойную даму, мы должны почитать наши любовные страдания благом, а не бедствием.

– Вы были бы вполне правы, – заявил неизвестный рыцарь, – если бы чрезмерное презрение наших дам не помрачало нашего рассудка и мыслей.

– Моя дама никогда меня не презирала, – возразил Дон Кихот.

– Конечно, не презирала, – подтвердил стоявший поблизости Санчо, – ибо моя госпожа кротка, как овечка, и мягка, как масло.

– Это – ваш оруженосец? – спросил неизвестный рыцарь.

– Да, – отвечал Дон Кихот.

– Я никогда еще не видел, – сказал неизвестный рыцарь, – чтобы оруженосец осмеливался говорить в то время, как говорит его господин. Вот стоит мой оруженосец: ростом он не ниже своего собственного отца, но я смело утверждаю, что он никогда в жизни не вмешивался при мне в беседу.

– Ну, а я говорю, – возразил Санчо, – и не побоюсь говорить перед этаким… ну, не буду доканчивать. Я могу и помолчать.

Тогда оруженосец неизвестного рыцаря взял Санчо за руку и сказал:

– Отойдем-ка, друг, в сторону и поговорим на свободе, о чем нам вздумается. Пусть сеньоры, наши господа, ломают копья, рассказывая друг другу о своих любовных историях. Они, наверное, проговорят до рассвета, да и то не кончат.