Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Шрифт:
— Когда поправишься, мы еще поживем здесь немного, потом уедем в Маньяру и, если тебе понравится, поселимся там навсегда — хочешь? Увидишь, как мы будем счастливы. Что с тобой, маленькая? Слезы на глазах… Ты плачешь?
— Пустяки, Мигель. Я плачу от радости. Я счастлива. Расскажи мне про Маньяру. Мы заглянем туда, когда я буду здорова.
И Мигель голосом, сдавленным страхом, который он всячески скрывает, рассказывает о белом замке на андалузской равнине, где растут оливы и фисташки, где бродят стада овец, а в конюшнях
Хиролама слушает и не слушает. Снова бьет лихорадка хрупкое, ослабевшее тело.
— Дай мне руку, Мигелито! Я боюсь немножко… Но это пустяки, это пройдет. Ты ведь со мной. И это мое счастье…
Свистящее дыхание отделяет ее тихие слова друг от друга. Собрала все силы, чтобы погладить Мигеля, но рука падает, не дотянувшись, и лежит на одеяле — прозрачно-белая, бессильная…
Мигель побледнел, пот выступил у него на висках. Она заметила его испуг.
— Это просто слабость, Мигель…
А он видит, как дрожат ее губы. Отворачивается — на стене тень от ее головы, отбрасываемая пламенем свечи, тень расплывчатая, колеблющаяся…
Ночь в апогее — ночь ясная, холодная, свирепая, жестокая. Заскулил ветер, сотрясая окна.
Пронеслось ледяное дуновение — обоих обдало холодом.
— Прижмись ко мне лицом, — просит Хиролама.
Щеки ее жгут огнем.
— Я чувствую тебя, — шепчет женщина, — чувствую твою щеку на своей, но вижу тебя словно издалека… Ты удаляешься от меня…
— Нет, я с тобой, не уйду ни на шаг!
Ветер хлещет темноту, полночь, обманная, населенная тенями, крадется по комнате, зловещие потрескивания сливаются с завыванием ветра.
Над звуками полуночи повис угрожающий, свистящий, режущий звук — и он не стихает. Темнеет пламя свечи, сердцевина его приобрела цвет крови.
— Посмотри мне в глаза, — медленно проговорила Хиролама и увидела страх в его взгляде.
Он зарылся лицом в ее волосы, крепко обхватил ее тело и так замер.
Сон одолел его, измученного долгим бдением, обессиленного тревогой, и он уснул, головой на ее плече.
От тяжести его головы больно плечу Хироламы, от неподвижности болит все тело, она едва дышит, изнемогая, но не шевелится, опасаясь разбудить его. Его разбудил резкий порыв ветра, который распахнул ставни и ворвался в комнату, как смерч.
Мигель вскочил, Хиролама в испуге подняла голову, но за окном нет ничего, только чернота ночи.
Мигель подбежал, запер окно.
Ощупью, ища опоры на каждом шагу, чтоб не упасть под бременем душащего страха, пересек он комнату. Притащил лекаря.
Тот послушал сердце Хироламы, ее сиплое дыхание. И выпрямился, не говоря ни слова.
— Ну что? — шепотом спросил Мигель.
— Злой рок, ваша милость. Молите бога о чуде. Падите на колени, молитесь! Быть может…
Молиться? Бога просить? Нет, нет. Не могу. Не могу. Не могу я
— Мигель, — прошептала жена, и он, оглянувшись на нее, увидел знамение смерти на ее челе.
Тогда сломилась вся его гордость, как соломинка, и он пал на колени в страстное мольбе.
Хиролама глядит на него и думает о смерти.
Вот близок конец. Мигель останется один. Но, быть может, со мною он испытал хоть немного счастья. Он возвращается к богу. И меняется! Он меняется!
В разгар молитвы морозом схватило мысли Мигеля. Он понял, он задрожал. Попытался встать. Колени подгибаются, ноги не служат, руки напрасно ищут опоры в пустоте, и Мигель, ковыляя по комнате, ловит воздух ртом — его ослепило сознание, страшнее самой смерти.
Так вот твоя месть мне, боже?!
Вот по какому месту ты ударял меня?!
Мигель не может вздохнуть, он рвет платье у ворота, и боль, до сих пор немая, вырывается наружу.
Шатаясь, он кинулся к Распятому:
— Ты не бог! Ты дьявол! Кровожадный дьявол!..
Он мечется в страшной боли. Глаза, ослепленные ужасом, видят разверстую пропасть, и над нею — гневный господен лик. Как безжалостен его гнев! Как необоримы его месть и власть!
Мигель постигает малость свою и неравность борьбы.
Он возвращается к Хироламе.
— Мигель, — едва слышно, с придыханием, слетают слова с ее губ, — темнота надвигается… Темнеет в глазах… Зажги свет. Зажги…
Он засветил второй светильник, зажег все свечи. Комната залита светом.
— Душно мне… Воздуху… Открой окно…
Распахнул все окна, ветер ворвался, свистит ледяными крыльями.
Холодный белый диск луны — как лицо мертвеца с выжженными глазами. На горах парки ткут незримый саван.
— Борись с болезнью, Хиролама, — заклинает жену Мигель. — Не поддавайся ей. Помоги мне, борись…
— Не могу больше, — шепчет она. — Только бог…
Бог!
Все то же имя! Все та же безмерная власть, свирепая сила, против которой весь бунт мой — ничто…
Огненный венец горячки впивается в лоб Хироламы, увлажненный предсмертным потом. Тысячи раскаленных игл вонзились в грудь, воздух горячее расплавленного металла.
— Я на перепутье… — с трудом выдыхает женщина. — Сто дорог передо мной… по какой пойти… всюду тьма… Помогите! Помогите…
Божья кара. Божья месть. Вереницей проносятся перед Мигелем преступления, которыми он запятнал свою жизнь. Сеял смерть, убивал, разрушал. И вот бог убивает то, что больше всего любил Мигель…
Он встал и, шатаясь, побрел к кресту.
— Слушай, господи! — судорожно рвутся слова из груди. — Сжалься над ней! Молю тебя — верни ей жизнь. Я знаю — ты можешь. Возьми меня вместо нее. Мучай меня, води по огню, убей — только спаси» ее… Ввергни меня в вечные муки — только спаси ее. Боже всемогущий, милосердный, дай знак мне, что слышишь, что выслушаешь меня…