Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Шрифт:
— Арианна!
— О сеньор!..
— Смотрите, как гибнут жуки от моего вихревого дыхания! — мощным голосом прокричал юродивый. — Пламя из уст моих настигает жуков! Вон! Видите? Видите там, на склоне, в кустах, черную фигуру? Это дьявол! Дьявол, которого я изгнал из олив! Он удаляется! Он бежит! Я спалил его! Ликуйте, о люди!
Рыбак Хосе поднял взор и тревожно воскликнул:
— Там моя дочь! Моя Арианна с каким-то чужаком! Арианна! Арианна!
— Арианна! — кличут односельчане, ибо девушка — всеобщая
Арианна не слышит. Взор мужчины притягивает ее, но в сердце затрепетал страх. А мужчина, окутал черным плащом плечи девушки, смолкла алая песня.
— Мне страшно, сеньор.
— Чего ты боишься?
— Греха. Наказания божия. Он правит миром…
Нахмурясь, мужчина махнул рукой:
— Не бог — я направляю судьбы людей.
Девушка раскрыла ему свои объятия и смежила веки от ослепительного солнечного света.
— Видали? — кричит помешанный. — Оливы будут жить! Дьявол бежал! Исчез! Его уже не видно!
— Арианна! — в смятении зовет рыбак.
— Он не вернется! — неистовствует Дааро. — Никогда не вернется! Он отправился в пекло, где его место! Это антихрист, люди, антихрист!
Селяне в ужасе склоняют головы в пыль:
— Антихрист… Антихрист…
Ночью вернулась домой Арианна, и с той поры лицо ее, прежде расцветавшее улыбкой, заливают слезы скорби.
Cubicula locanda [16] испанских дорог. Просторное помещение с нарами, на которых и под которыми храпят спящие. Удушливая духота, смрад. Пот стекает по лицам. Храп поднимается ввысь и падает снова до самых низких тонов. Два мерцающих каганца бросают скрещивающиеся тени на тех, кто спит на полу.
16
Постоялый двор (лат.).
Рядом с Мигелем лежит бродячий торговец, над ними — старик францисканец. Сон бежит их, и оба пустились в разговор. Монах наклоняется с нар, чтобы видеть того, с кем он говорит, и его растрепанная голова похожа на спелую маковицу.
— Положение скверное, брат во Христе, — рассуждает вслух монах. — Засыхаем мы тут в Испании.
— Это верно, — отзывается торговец. — Гонят нас от одной войны к другой, чтоб не зажирели мы в благоденствии.
— Много зла оттого, что бога перестали чтить, — продолжает францисканец. — Мало стало истинного благочестия. А ты не иудей, приятель? — понизил он голос, внимательно разглядев собеседника.
— Тише! Во имя ковчега завета, не выдавай меня, сударь! Божья любовь будет тебе наградой…
— Не выдам, — говорит монах. — Ленив я доносить. А как у вас насчет благочестия?
— Мы, евреи, — шепчет торговец, — достаточно благочестивы. Да что проку? И тело и дух наш вечно под угрозой…
Монах втянул голову, замолчал. Мигель лежит тихо — слушает.
— Ну, монах, не прав ли я? Что не отвечаешь?
— Думаю вот — разговаривать мне с тобой или нет, коли ты иудей.
— Не
Монах молчит; еврей продолжает:
— Наш бог был отцом вашего. А разве отец — меньше сына? Чти отца своего, сказано в заповедях и наших и ваших.
— Решил я, что буду с тобой разговаривать, — снова свесив голову, заговорил францисканец. — Вполне возможно, что это доброе дело, поговорить с презренным.
— Эх, ты, даже на мне хочешь заработать хоть грошик вечного спасения, — ворчит еврей. — А говорят — только мы, евреи, мастера торговаться…
— А вы и есть мастера, только еще дураки при этом, — добродушно произносит монах.
— Почему это дураки?
— Потому что при всей хитрости вашей ждете не знаю уж сколько тысяч лет своего мессию. Ну, не глупость ли?
— Нет, — серьезно отвечает еврей. — Это — надежда.
— Долгая же у вас надежда! — смеется монах. — Когда же он наконец явится, ваш мессия?
— Это никому неведомо. Может, нынче вечером, может, через месяц, а то и через год. Или через тысячу лет.
— И откуда он явится? Слетит на молнии с неба? Поднимется из преисподней?
— Ничего подобного, — сердится еврей. — Он родится от смертной женщины, как всякий человек.
— А отец его кто будет? — поддразнивает иудея монах.
Торговец задумался.
— Не знаю. Во всяком случае, не я — стар я уже. Но, может, мой сын…
— Как же, в аккурат твои! — насмешничает францисканец. — Вот посмотришь — твой сын будет таскаться с товаром от деревни к деревне, как и ты.
— Ну и что же, пускай. Знал бы ты, какие господа таскаются от деревни к деревне! К примеру вот — севильский граф Маньяра. Говорят, он бродит где-то в этих местах. Разве честную жизнь ведет этот человек?
— Нет, — соглашается монах. — У этого малого, кажется, и чести-то нет. Обольщает всех женщин, убивает. Он — зло природы. Но ему покажут! Говорят, сам король возмущен его необузданностью и повелел схватить его. Санта Эрмандад рыщет по всей стране в поисках грешника.
— Как ты думаешь, что он сделает? Позволит себя изловить?
— Вряд ли. Денег у него много — ясное дело, удерет за границу. Там-то он будет в безопасности. А здесь ему не сносить головы.
— А может быть, — задумчиво произносит иудей, — этот Маньяра — несчастный человек… Что за жизнь без любви? Вот у меня дома жена, и я с радостью возвращаюсь к ней. А к кому вернется он? Не к кому… Собственно, нет у него никого на свете, монах… Это ли не ужасно?
Они замолчали. А Мигель все слушает…
Через некоторое время снова подал голос монах:
— Мне до вашего мессии дела нет, иудей, но думаю я, коли суждено ему искупить мир, то должен он родиться от большой любви.
— Как это тебе в голову пришло после разговора о Маньяре? — удивился еврей.
— Не знаю. Просто так — пришло, и все тут. Разве мысли всегда бывают связными?
— Да, кроме господа бога, никто не мыслит правильно, — тихо отозвался еврей. — Он единый мыслит, знает и может. Да святится имя его…