Донал Грант
Шрифт:
С самого дня своего отъезда из замка граф так окончательно и не понял, на самом ли деле произошло всё то, что казалось ему реальностью. Впервые он усомнился в этом, когда не смог найти ключ от дубовой двери. Всякий раз, когда он задумывался о том, что, в таком случае, сталось с его племянницей, он тут же успокоительно отвечал себе, что с ней, вне всякого сомнения, всё в полном порядке. Она сама не захотела выйти замуж за Форга и убралась с дороги как раз вовремя. Всё равно ей никогда не было дела до родового имения! Ох уж эти женщины! Вечно они упрямятся, хотят сделать всё по–своему; а иначе неужели его управляющий стал бы позволять себе подобные вольности с ним, её опекуном? Нет уж, пока он никому не передавал своих законных прав и не поручал вести за неё дела! После смерти Арктуры всё имущество должно было перейти к нему, и если она умерла, замок уже стал его собственностью. Ведь она никогда не стала бы завещать его кому–нибудь другому! Она даже не знала,
Однако временами на графа наваливалось страшное подозрение, что он уморил племянницу голодом, заперев её в заброшенной часовне, и тогда на него разом накидывались все свирепые силы ада. В ночных видениях ему представлялось, как несчастная Арктура истаивает на глазах, прикованная к своему жуткому ложу, как она стонет, мечется и тщетно взывает о помощи.
Даже самое жестокое сердце всё равно остаётся на милости пробудившегося воображения. Граф представлял себе, как бездыханное тело Арктуры застывает, коченеет и неделя за неделей начинает медленно тлеть и распадаться. Всем своим существом он желал, чтобы этот отвратительный процесс завершился побыстрее, чтобы он мог поскорее вернуться в замок и, притворившись, что наконец–то нашёл потерянную комнату, вынести оттуда её прах и как должно предать его земле. Надо будет подумать, стоит ли ему объявить всем, что этот прах лежал в часовне уже не одно столетие, или сообщить соседям, что он обнаружил в часовне тело леди Арктуры, которая случайно заперла себя там и сама обрекла себя на погибель. Вот если бы ему найти старый замо`к с защёлкивающейся пружиной и поставить его на дверь… Но ведь народ нынче пошёл такой хитрый и дотошный! До всего докопаются, всё разузнают! А ему ведь совсем не надо, чтобы кто–нибудь обо всём разузнал. Кое–какие людские секреты нельзя раскрывать даже Самому Господу Богу!
Он стоял, ошеломлённо оглядываясь по сторонам. И чем дольше он смотрел вокруг, тем яснее в его сознании начала проступать мысль, что всё это, должно быть, происходит на самом деле. Тогда получается, что его прежние воспоминания о содеянном кошмаре — всего лишь порождение возбуждённого мозга! Слава Богу! Ах, если бы ему точно увериться, что он ничего такого не делал! Тогда ему, быть может, простятся и все прошлые преступления, в которых он повинен (или, как ему кажется, повинен) — а ведь некоторые из них были настолько ужасными, что и каяться в них представлялось ему совершенно бесполезным. Но что толку в этом прощении? Ведь оно никак не изменит упрямой правды и не сотрёт из прошлого содеянных грехов! На небесах, где не может быть ничего тайного, он уже никогда не сможет с достоинством занять подобающее ему место джентльмена. И почему это там непременно поднимают такой шум из–за двух–трёх незначительных грешков? Из–за этого люди только вынуждены идти и грешить ещё хуже! Вот если бы он не был убийцей! Тогда можно было бы даже смириться с тем, что в мире всё–таки есть Бог. Тогда он даже мог бы почти что поблагодарить Его! Только за что? За то, что Бог не отошлёт его в проклятое место за преступление, которого он вовсе не совершал? За то, что он имел несчастье вообразить себе подобный кошмар и Бог ни разу не вмешался, чтобы защитить его от дурных, омерзительных видений? Что проку в Боге, Который не способен сделать для человека даже такую малость и оставляет Свои создания на милость их собственной глупости, чтобы потом над ними посмеяться? Нет уж, дудки! У него ещё не всё потеряно! Есть ещё порох в пороховницах! Главное — убедиться, что всё это и вправду было лишь эфемерным плодом его воображения.
Музыка смолкла, и внезапная тишина оглушила и ошеломила его. Он снова стал оглядываться по сторонам безумными глазами и наконец поднял голову. Перед его глазами откуда–то сверху возникло бледное лицо той самой девушки, которую он убил — или не убил? Наверное, это одно из его видений, ничуть не менее реальное, чем любое другое. Она пришла к нему из мира его собственного воображения, который всегда был для него самой настоящей явью и куда он готов был вступить, как только его дух покинет тело. Она смотрела на него ласково и серьёзно. Должно быть, она явилась, чтобы простить ему все грехи! Неужели это правда? Неужели на его душе нет никакого убийства, и она пришла уверить его, что он ещё может надеяться на лучший мир? Он протянул к ней руки. Она отвернулась, и, как ему показалось, исчезла, но уже через несколько мгновений она спустилась к нему в часовню. Однако он не услышал её и продолжал пристально вглядываться вверх. Арктура подошла к графу и крепко обняла его, но это внезапное соприкосновение с реальной плотью вызвало в нём такое отвращение, что он испуганно вскрикнул, отшатнулся и дико уставился на неё в непонимании и ужасе. Он совершил ужасное преступление — но при этом так и не совершил его! Он стоял с видом человека, которому вдруг пришлось узнать то, чего никогда не может быть.
— Не пугайтесь,
Граф неподвижно стоял на одном месте, и в его голове проносились странные мысли, над которыми он сам был не властен. Неужели одно её присутствие разогнало тьму и смерть и впустило солнечный свет в старую, забытую часовню? Неужели её душа, умершая, но живая, всё это время пребывала здесь, ожидая его возвращения, чтобы простить его? Так, может, и покойная жена примет его так же, со словами прощения и любви? Граф не сводил глаз с лица Арктуры. Его губы шевельнулись раз или два, но он так и не произнёс ни слова. Потом он отвернулся, обвёл взглядом часовню и сказал:
— Теперь здесь намного лучше.
Интересно, что произошло бы с подобными душами, если бы однажды они пробудились и обнаружили, что их грехи были всего лишь кошмарным сном? Почувствовали бы они тогда, насколько омерзительны их злодеяния? И сколько из них остались бы способными снова совершить прежние грехи? Наверное, мало кто, а может, даже ни одна человеческая душа не осознаёт всей силы Божьего прощения, могущего очистить нашу совесть и память от всякой скверны. И тот, кто говорит, что даже Бог не может ничего сделать с тем, что он натворил, больше печётся о своём проклятом стыде, нежели о благословенной истине Бога–Отца. Таким людям хочется не столько покаяться, сколько хоть как–то оправдаться. Когда человек раскаивается от всего сердца, оставляя всё оправдание Богу, истина делает его свободным, и он знает, что былое зло оставило его, как выздоравливающий знает, что донимавшая его болезнь наконец–то ушла. «Я и вправду согрешил, — говорит он, — но сейчас ни за что не стал бы этого делать. Я всё тот же — но и другой! Я раскаиваюсь и никоим образом не хочу скрывать своего проступка, но теперь этот грех противен мне, противен в десять раз сильнее, чем тогда, когда он обитал в моей душе!» Если бы граф мог сказать что–то подобное, то почувствовал бы, что его душа становится похожей на открытую и вычищенную часовню, распахнутую для света и свежего воздуха. Или даже ещё лучше: его сердце стало бы свежеполитым садом, в котором только–только начал вызревать плод Святого Духа. Божье прощение врывается в стылую зиму замёрзшей души словно яркое весеннее утро, а Его осень наступает, когда всё выплачивается сполна, до последнего кодранта. Отпустить нас, не потребовав должного плода покаяния, было бы недобрым и немилостивым деянием бесов, а не прощением вечно любящего Отца. «Нет, нет! Увы, но пока что нет!» — так приходится говорить Ему над многими, многими душами.
От волнения Арктура была не в силах говорить. Она повернулась и молча вышла к парадной лестнице. Граф пошёл за ней. Пока Арктура поднималась по ступеням, ей всё время чудилось, что дядя вот–вот догонит её и вонзит ей в спину острый нож, но она упорно не оборачивалась. Она направилась прямо к себе и услышала, как дядя прошёл в свои прежние апартаменты. Войдя в гостиную, она позвонила, послала подоспевшую горничную за Доналом, и рассказала ему обо всём, что произошло.
— Я схожу и поговорю с ним, — пообещал Донал, и Арктура решила оставить всё это дело в его руках. Донал постучался к графу, вошёл и увидел, что тот лежит на диване.
— Ваша светлость, — начал он, — вы, должно быть, и сами понимаете, что ваше присутствие здесь совершенно неуместно.
Услышав его слова, лорд Морвен тут же вскипел от негодования и ярости. Уж что–что, а ненависть, живущая в его сердце, была самой что ни на есть реальной! Осыпав Донала презрительными оскорблениями, он приказал ему немедленно убираться из комнаты и вообще из замка. Донал стоял и спокойно ждал, пока эта гневная вспышка уляжется.
— Ваша светлость, — продолжал он, — я готов сделать всё, что угодно, чтобы послужить вам. Но сейчас у меня нет выбора. Я должен сказать, что если вы не покинете замок добровольно, мне придётся силой выставить вас вон.
— Что значит выставить? Да как вы смеете так со мной разговаривать, негодяй?
— Именно выставить, ваша светлость. Человек, попытавшийся убить хозяйку дома, по крайней мере, не должен в нём оставаться.
— Боже правый! — совершенно иным тоном вскричал граф, тщетно пытаясь рассмеяться. — Неужели этой несчастной и полубольной девчонке удалось убедить даже столь здравомыслящего человека, как вы, в своих нелепых, бредовых фантазиях?
— Я верю каждому слову леди Арктуры, ваша светлость, и знаю, что вам почти удалось убить её.
Граф в бешенстве схватил чугунную кочергу и бросился на Донала, но тот успел увернуться, и удар пришёлся по мраморной облицовке камина. Рука графа ещё дрожала от сильного потрясения, когда Донал подскочил к нему и вырвал у него кочергу.
— Ваша светлость, — сказал он, — я собственноручно выдернул железную скобку, которой вы приковали леди Арктуру к кровати, где и оставили её умирать. И когда я сделал это, вы сами были ещё в замке.
— Ах вы проклятый мошенник! Так это вы стащили у меня ключ? Если бы не вы, я бы спустился к ней ещё раз! Я только хотел заставить её внять голосу разума!