Донесённое от обиженных (фрагмент)
Шрифт:
8
Житорову муторно сидеть в медленно ползущей, как ему кажется, эмке. Он изнемогает от нетерпения. Скорее шагнуть в избу Сотскова, поразив его своим появлением, произнести фамилию Нюшина - лицо Сотскова изменится (пусть - на какую-то долю секунды!). Этого достаточно, чтобы знать: кончик верёвочки в руках... Юрий Вакер поглядывает на неприступно-напряжённое лицо товарища, мучается тоже - но по прозаическому поводу: приспичило справить нужду по-большому. Попросить остановки и присесть в голом поле на виду у сопровождающих он конфузится. Но вот у дороги подвернулся пригорок с кустарником. Вакер, несмело хихикая, высказал товарищу просьбу. Эмка, а за нею "чёрный ворон" встали. Юрий побежал за пригорок: сапоги неглубоко проваливались в снег, под ним хлюпала вода. Облегчившись, журналист увидел ниже всхолмка ярок с оттаявшими глинистыми краями; в его откосе видно отверстие, там что-то двинулось. Зверёк как будто бы никак не выберется из норы... Да это же хорь вытаскивает из норы суслика! Вакера с тех пор, как он получил пистолет, съедала страсть испробовать его на живых мишенях. Выхватив оружие, торопливо прицеливаясь, он выстрелил четыре раза - меж тем как хорёк бросил ещё живого суслика и улизнул. Донеслись спешаще-чавкающие шаги - из-за горки выскочили с наганами в руках Житоров и его помощники. Юрий с косой ухмылкой пожал виновато плечами: - Хорь - мех на шапку. До чего удачно подставился! - Хо-о-рь?
– Житоров побелел, убрал револьвер в кобуру и вдруг залепил другу пощёчину.
– Тут колхозные поля, бар-ран, а не охотничьи угодья! Какого х...я я взял тебя на операцию?! Отдай!
– он вырвал у журналиста пистолет и передал своему помощнику. Вспыльчивый, крайне властный, Марат находился в таком настроении, когда его от малейшего непорядка кидало в бешенство. Схватил Вакера за руку, рывком развернул и стал толкать вперёд, с силой накреняя: - А ну - в машину, засеря! С тобой ещё возись!
...Возись теперь! Остановив рысившего коня, Нефёд Ходаков матерился зимник пересекала, как раз посреди покрытой льдом речки, полоса воды. - Проверьте - лужа или что? Артиллерист побежал назад к берегу, где из-под снега торчали заросли ивняка, вырубил тесаком прут подлиннее. - Не проехать! Это или полынья, или нарочно пробили...
– прут целиком ушёл под воду. Командир опасливо посмотрел по сторонам: на противоположном берегу кустарник тянулся вправо и влево и превращался в лес. Высились огромные дубы, вязы, осокори. Не укрывают ли они засаду? Ходаков отправил разведчиков для огляда ближних участков леса, а также велел опробовать в тающем снегу путь в обход полыньи; восседая на могучем коне, придерживал на луке седла укороченную драгунскую винтовку. Над деревьями взмыли, стрекоча, вспугнутые разведкой сороки. В бинокль была видна на вершине тополя пара грачей: они деловито устраивали гнездо. Солнце клонилось к закату, воздух плыл умиротворяюще тёплый, приятно располагая к лени. Тишина объяла чащу леса, тишь безмятежно спала на полевых просторах. Страхи не подтвердились. Разведка не заметила никого. Трёхдюймовые пушки благополучно обогнули полынью, и колонна зазмеилась по берегу в направлении станицы: слева протянулся пологий склон возвышенности под слоем вязкого снега, справа, по приречной низине, густела полоса леса. Задержка сказалась: не людям Ходакова пришлось ждать товарищей, что двигались к Изобильной летней дорогой, а наоборот. Ходаков в бинокль увидел: красногвардейцы Житора уже стоят тёмной массой у места, где начинается некрутой подъём к окраине станицы. Было похоже, что они не спешат идти вперёд цепями по снежной целине. Стоило ли, в таком случае, тащить орудия на косогор? Грунт под мокрым снегом всё равно что растопленное сало. Возможно, это невыполнимо - вытянуть батарею наверх по такому скользкому скату. И Нефёд продолжал вести по дороге вытянувшуюся колонну. Понаблюдав за ней, Житор ничего не стал менять. Снега кругом налились под солнечными лучами тяжёлой влагой, на пригорках зачернели первые проталины. Давеча, когда миновали плотину через Илек, комиссар приказал было колонне рассыпаться по равнине. Ему доложили: в поле человек проваливается по колено в мокреть, идти целиной - то же, что топать вброд по болоту. И он отменил своё распоряжение. После долгого утомительного марша, после того как по дури обстреляли из пушек коровье стадо, "охватывать" станицу по военным правилам, точно это укреплённый пункт, представилось глупым. В станице тихо как в вымершей, жители наверняка сидят по избам в смертном страхе. Красные надвигались с северо-востока, закатное солнце резало глаза. Житор, пустив кобылу мелкой рысью, поехал вдоль колонны назад. Он наслаждался тем, что предстаёт перед бойцами непреклонным, мужественным повелителем. Возвратясь в голову колонны, с силой прокричал металлическим голосом команду: послал вперёд конную разведку под началом Маракина. До околицы - немногим более версты. Меж белых покатых склонов в седловине темнеют крайние избы и хозяйственные постройки. Разведчики гуськом проскакали седловину и скрылись. Красногвардейцы, толпясь на дороге, устало переговариваясь, курят самокрутки, ждут. Скорее бы вдохнуть домашний бесподобный запах наваристых щей! Утолив зверский аппетит, успеть до ночи нажарить убоины и наедаться уже обстоятельно, до отвала... По небу плыла с востока белеющая на ярко-голубом фоне рябь, а запад сиял чистой нежной лазурью. Из станицы выехала группа конных, понеслась вскачь,
– твёрдо решил Зиновий Силыч относительно начальника разведки.
– В Оренбурге поставлю вопрос перед ревкомом! Пусть посидит годик в подвале на сухарях и воде". Он приказал расчехлить пулемёты и входить в станицу, держа ружьё на руке: но не потому, что ждал нападения. Он пребывал в гневе - и как никогда желалось произвести сурово-устрашающее впечатление.
9
Зиновий Житор был сыном тобольского сукновала, ревностно показывавшего религиозность: по воскресеньям ходил к заутрене и к обедне. Взяв в приданое за женой небольшой деревянный дом, сукновал нажил и второй. В одном жила семья, другой сдавали внаём. Отец назидательно повторял Зиновию, своему старшему: той части наследства, которая ему достанется, будет достаточно для приобретения флигеля. Если сын окажется не промах, то ухватит через женитьбу дом с мезонином. Коли и дальше станет жить с умом, сберегая каждую копейку, - к старости будет хозяином трёх домов. Вот счастье, что к мириадам бедняков приходит только в мечтах. А Зиновий может его заслужить как вожделенную награду за умную, правильную жизнь. "А четыре дома? А пять домов и собственная карета на дутых шинах?!" Услышав это от мальчика, сукновал взял плётку, предназначенную для дворовых собак, и, левой рукой сжав Зиновию шею, в полную силу стегнул его по заду девять раз: "Чтобы ты выплюнул эти мысли, как сопли! У кого эти мысли, те - картёжники и прочие проходимцы. Они не живут в собственном доме, а шляются по номерам и подыхают в ночлежке". Картины "правильной жизни", что рисовались мальчику тем чаще, чем старше он становился, всё больше заражали унынием. Он возненавидел мирный бревенчатый Тобольск с его дощатыми тротуарами, с растущей вдоль них сорной травой, с коровами, что зачастую спокойно шествовали по переулку. Убежищем стала городская библиотека, он искал книги, в которых описывались роскошные мавританские и итальянские дворцы, средневековые корабли, набитые аравийскими и индийскими сокровищами; с нездоровой страстностью читал о властителях. Влюбился в молодого модно одевающегося Юлия Цезаря, каким он показан в романе Джованьоли "Спартак". Прочитав рассказ Стендаля "Ванина Ванини", вообразил главным лицом произведения не Ванину, а прекрасного знатного юношу. Зиновий видел себя этим юношей. Он бесстрашно спасает преследуемого раненного молодого революционера - и их странно, головокружительно бросает друг к другу любовь. Зачерствевший от борьбы, от опасностей революционер отдаётся пылкому нежному спасителю... Мечты, сбудьтесь во что бы то ни стало! Или это будет не жизнь, а иссушающий нудёж. О, до чего хочется бежать от свинцово-давящих будней, бросить безоглядно-открытый вызов пошлому эгоистичному обществу! Ни отец, ни забитая мать не прочли ни одной книжки. Насколько он выше их! И ему тоже быть сукновалом? Жить среди мелких скупых, тупых мещах и ханжей? Носить в починку подаренные отцом немецкой работы часы? Искать по Тобольску невесту с приданым? Считать на счётах гроши? Пропади оно пропадом! Его будут любить, горячо поддерживать самоотверженные, преданные революционеры - он сделается вождём. Обожаемым, но и вызывающим трепет, ужас! А какую потрясающую зависть вызовут у других владык наслаждения, что станут его повседневным занятием! Реальность покамест говорила другое: пора зарабатывать на хлеб. Зиновий просил отца послать его в большой город в университет. Отец прикинул: придётся платить не только за учёбу, но и за квартиру, то есть отмыкай обитый медью сундучок. Родитель заявил: и в их городе есть где учиться. "Училище учителей чем тебе не нирситет?" (Имелась в виду учительская семинария). Поступив в неё, Зиновий ронял словечки о гнёте, о "страдании тех, кто имеет полное природное право на счастье" - и его приметил один из преподавателей, что был связан с политическими ссыльными. Однажды он привёл к ним безусого Житора, и тот стал упиваться речами, которые услышал, ненавистью, что дышала в них. Как и эти люди, он ненавидел общепринятые порядки, власть, нравственность, религию. Житора приблизил к себе влиятельный ссыльный: в будущем - видный большевик. Став интимным другом этого человека, Зиновий рьяно участвовал в подготовке его побега из ссылки. Дело удалось, но Житора исключили из семинарии, а скоро и арестовали за распространение противоправительственных прокламаций. При нём нашли два револьвера. Около полугода он проводит в тюрьме, и его ссылают в посёлок к поморам. Сюда, в колонию ссыльных, добирается из-за границы послание известного друга: о Зиновии высказаны самые жаркие похвалы. Уважаемый в колонии поселенец (через несколько лет он станет одним из ретивых соратников Ленина) счёл, что не мешает попрочнее привязать к себе высоко оценённого молодого товарища. С поселенцем в ссылке изнывала его дочь: девушка двадцати шести лет, попавшаяся в Новороссийске на цементном заводе, где, по заданию отца и его друзей, вела пропаганду марксизма. Девушка носила имя Этель - в честь писательницы Войнич, автора революционного романа "Овод". Этель была совершенно непривлекательна, имела широкие мужские плечи, непропорционально длинный мускулистый торс. Однако Житору это как раз импонировало. И, что было решающим, ему в его двадцать лет страстно желалось утвердиться среди чтимых революционеров. Он стал мужем Этель. Спустя два года, в 1903-м, родился Марат. В девятьсот пятом Житор бежал из ссылки, участвовал в организации боевых групп в Москве, стрелял из маузера по городовым, по верным царю гвардейцам-семёновцам. Наработав авторитет, скрылся за границу, познакомился лично с большевицкими вожаками и был, под чужим именем, вновь направлен в Россию. Он превратился в ярого большевика, чьё честолюбие могло удовлетвориться лишь обладанием той особой властью, какая создана представлениями коммунистов: ревниво-безраздельной властью над всей собственностью и бытом людей, над историей, над природой. Февральская революция избавила Житора от ссылки, отбываемой в Пелыме. Зиновий Силыч ринулся в Петроград, чтобы быть одним из первых в обретении власти - однако тесть велел проведать жену и сына. Они жили на деньги партии в Челябинске, Марат учился в частной гимназии. Житор приехал к семье, и тут из Петрограда поступило указание: он нужен в Челябинске, нужен на Урале, его ждёт ответственная организационная работа. После Октябрьского переворота партия направила его военным комиссаром в Оренбург, здесь он возглавил военно-революционный комитет и стал председателем губисполкома. Зиновий Силыч спешил почувствовать, наконец, что такое власть. Выбрал квартиру в одном из лучших домов города, в бельэтаже: её раньше занимал важный чиновник - начальник государственного контроля. У Житора, жены и сына теперь было по кабинету и спальне, имелись, кроме того, две гостиные, столовая и просторная лакейская. Пустой она не осталась: семью обслуживали истопник (он же уборщик), кухарка и горничная. Почти безотлучно при Житоре находился смазливый Будюхин, он зачастую ночевал в кабинете хозяина. Поджарая Этель, поседевшая ("посуровевшая"), ещё более похожая на мужчину, тоже дала волю своим слабостям. Она обожала пиво, воблу, бифштексы с кровью, жадно курила крепкие папиросы. И вот шофёр на французском автомобиле стал носиться по городу исключительно в поисках ставших редкостью пива и папирос. Запах жареного мяса доносился из кухни не только перед обедом и ужином, но и рано утром. Мысли о карьере не сжигали женщину, она удовлетворилась тем, что её поставили начальствовать над штатом машинисток губисполкома. Этель и не только она, многие большевики Оренбурга были удивлены тем, что Житор захотел лично возглавить поход в неспокойные станицы. Это не дело руководителя губернии. Его отговаривали, но Зиновий Силыч остался твёрд. На принаряженном алыми флагами вокзале состоялись торжественные проводы: часть пути до Соль-Илецка отряду предстояло проследовать поездом.
10
Прозвучали патетические речи, под сводами зала отдались клятвы умереть, но отнять хлеб у проклятых историей богатеев. Затем отъезжающие подошли к своим близким, чтобы, как прочувствованно писала большевицкая газета, "получить родное напутствие и взять приготовленную в дорогу пищу". Зиновий Силыч обнял жену и сына. Невысокий подросток, внимательный, собранный, проговорил тихо, но упорно: - Папа, я еду с тобой-с-тобой-с-тобой!!!
– что есть силы сжал веки, но всё равно из-под ресниц показались слезинки. Он был в новом рыжем кожухе, отороченном мерлушкой, в финской ушанке с кумачовой звездой над козырьком. Отец с гордостью смотрел на него, наслаждался тем, что сын преклоняется перед ним, считает его великим. Житор чуть улыбнулся и, с жёстким выражением, с огнём исступления произнёс: - Когда я вступлю в бой с врагами, я буду представлять тебя сражающимся рядом со мной! И это станет реальностью через год, когда революция охватит всю Европу и Азию! Заворожённо слушавший Марат энергично кивнул и мокрым от слёз лицом прижался к шинели отца. Оба застыли. Потом Житор протянул руки, и Этель положила в них свёрток: деревенский сыр, сухари, две фляжки с вином (влияние заграничных романов, которыми увлекались и она, и муж). Возраст, опыт не мешали детской игре с собой: мысленно переноситься в центр той или иной романтической картины. Он чувствовал себя прославленным революционным вожаком, который во главе угнетённых идёт на Рим - расправиться с толстосумами и попами... Спустя несколько дней, в пронизанный весенними лучами вечер, когда в полях над почерневшими взгорками курились испарения, не в станицу въезжал Житор на старой кобыле - кровный арабский скакун нёс его в Вечный Город. Церковь впереди за безлюдной площадью виделась монументально огромной. Солнце, наполовину зайдя за купол, грубо кололо глаза, раздражая и подстёгивая. За всадником нестройной колонной, по пятеро в ряд, двигались, выставив штыки, красногвардейцы, шлёпали по лужам копыта лошадей, что везли двуколки с пулемётами. Их рыльца смотрели: одно влево, другое вправо - на медленно проплывающие добротные избы за частоколом изгородей. Житор, порядком уставший, изо всех сил старался прямо держаться в седле. Он думал, как кстати повязка, прижимающая к голове ухо, которого он едва не лишился давеча... Сдвинутая набок папаха и выглядела лихо, и не скрывала бинта. Соединить своё имя с образом революционного спартанца, что одержим до фанатизма единственным: как неукоснительно чётко и быстро выполнить задание партии. Пусть в ЦК узнают, что он сам лично, "в роли простого бойца, винтовкой и штыком отвоёвывает у сельской буржуазии хлеб, столь необходимый Республике". Газета "Правда" напечатает, сколько эшелонов зерна предгубисполкома Житор, "раненный в бою за хлеб", отправил в Москву, в Петроград... Двери церкви закрыты; перед церковью, а также слева и справа, отделяя от площади сад и кладбище, чернеет кованая ограда. Комиссару вдруг захотелось замедлить шаг кобылы. Будюхин, ехавший поодаль, отвлёк: - Ага! Баню топят!
– указывал рукоятью нагайки в один из дворов: на дальнем его краю стоял сруб с трубой, из которой повалил дым. Невыносимо завизжала свинья под ножом. Ординарец и вовсе возликовал: - Подлизываются граждане казаки - борова нам режут! Житора царапало по сердцу: "Что-то не так... надо б остановиться..." Он уже выехал на площадь, до церковной ограды - немногим более тридцати шагов. Обернулся. У площади, по обе стороны улицы, заборы стояли глухие. Запоздало осмыслилось: "Они частоколы досками обшили!" Осозналось и другое, что беспокоило подспудно: почему до заката на окнах всех изб затворены ставни? Долетели откуда-то звуки баяна, весёлый пересвист. "Обман!
– бешено завертелась мысль.
– Западня!" Он хотел прокричать приказ: занять круговую оборону!.. Но вдруг массивная церковная ограда опрокинулась вперёд - за нею возникли на секунду цепочки блестящих точек: сокрушающим толчком, разорвав воздух, метнулся близкий рассыпчатый гром. Комиссару показалось - его вместе с лошадью взвило ввысь... но он упал наземь, бок кобылы придавил его ногу. Со стороны сада грянул невероятно тяжёлый, плотный убийственный удар, над землёй скользнул металлический визг: картечь... На площади и дальше, в улице, легли вкривь-вкось тела и не двигались. Из-за глухого заплота полетела, кувыркаясь, бутылочная граната, катнулась под ноги бегущих сломя шею отрядников. Жёлто-багровая вспышка - подброшенное взрывной волной туловище рухнуло боком, минуту-две оставалось мёртво-недвижным и вдруг стало сосредоточенно, с какой-то странной однообразностью биться. Над заборами поднялись головы в папахах, сторожко выглянули стволы винтовок - и понёсся оглушительно-резкий, густой, звонкий стук-перестук. Почитай, каждая пуля попадала в живое: станичники для удобства стрельбы приставили к высоким заплотам лавки.
11
Часть отряда во главе с Ходаковым двигалась узкой лентой по зимнику, что извивался в низине; с наступлением лета она станет топкой, непроходимой. По правую руку у красных теснился близко к дороге приречный лес, подальше была покрытая льдом река Илек; слева же тянулся высокий склон под сырым снежным одеялом. Колонна приближалась к месту, где зимник пересекала летняя дорога, по которой только что прошла в станицу часть отряда под командованием Житора. Каких-нибудь десять минут, и на перекрёсток выедет Ходаков, рысящий на коне впереди своей колонны. Вдруг из станицы, скрытой холмом, долетели гулкий ружейный залп и пушечный выстрел. Ходаков встал на стременах, словно это помогало понять, что надо делать. В это время посыпались выстрелы сверху, словно лопались туго надутые резиновые шарики: казаки переползали через гребень и, лёжа на снежном склоне, крыли вытянувшиеся вдоль по зимнику полторы сотни красных. Чтобы как можно скорей вывести растянутую колонну из-под холма, Ходаков скомандовал: - Бегом вперёд! В поле можно будет построиться в боевые порядки, развернуть пушки. Поднялась суматоха, падали убитые, раненые, и тут позади красных разлилось устрашающее завывание - по дороге во весь опор неслись конники с пиками; с ходу смяли задних, кололи, рубили мечущихся красногвардейцев. Отточенные клинки блекло посверкивали, косо падая на живое, остро взвизгивали. Пулемётчики, что ехали в двуколке ближе к середине колонны, успели изготовить пулемёт к бою, но перед дулом теснились в свалке свои, не давая открыть огонь, а когда, наконец, перед пулемётом оказались казаки, было поздно: первый и второй номера обливались кровью, подстреленные станичниками с холма. Нечего было и думать - в такой сутолоке и неразберихе установить орудия. Возницы хлестали кнутами лошадей, и те рвались вперёд, давя пехоту. А станичники сзади наседали и наседали. Конники рысили и лесом справа от дороги: под их шашки попадали красные, что ныряли с зимника в лес. Ходаков почувствовал, аж хребет взялся испариной: когда колонна вырвется в поле - это будет горсть людей. И он приказал срываться в лес, сбегаться "в кулак" и отстреливаться. Около ста красных сумели занять в лесу оборону, казаки отошли. В это время стали различимы громкие крики с другой стороны: из станицы во весь дух бежали остатки тех, кто входил в неё вместе с Житором. Несколько бегущих бросилось к лесу. Ходаков встретил их яростным: - Где комиссар? Что с отрядом? - Убит комиссар! Почти все убиты!! Весть в момент резнула всех, кто собрался вокруг Ходакова. А тут ещё из станицы намётом вынеслись, с шашками наголо, казаки. Паника сорвала красных с места: кинулись врассыпную на лёд Илека, стали расползаться в прибрежных зарослях; самые отчаянные бежали сломя голову дальше, надеясь, что успеют уйти в поля от погони... Ходакова жальнуло в бок, пуля прошила мощный торс, не задев сердце. Нефёд заполз в мёрзлые камыши - но перед этим его увидел и, подъехав, рубнул по голове шашкой станичник. Клинок рассёк шапку и скользнул по черепу, сняв кожу с виска. Нефёд потерял сознание, залился кровью, но остался жив. Когда стемнело и кругом лежали лишь трупы, он на четвереньках пересёк по льду Илек, а там и побрёл. Его заметил проезжавший в лёгких санках школьный учитель из ближней деревни переселенцев и взял к себе. Уцелел ещё начальник конной разведки Маракин. Остальных казаки переловили. Всё мелькнуло столь страшно для красных, что вряд ли кто-то из них разглядел в противнике некую странность... Маракин, отвечая в ревкоме на вопросы, поведал, как его с разведчиками встретили в станице хлебом-солью. Над домом атамана был вывешен белый флаг. Нигде ничего подозрительного. И он поддался уговорам стариков: оставив товарищей рассёдлывать уставших коней, поехал к отряду доложить, что в станице спокойно... Его и команду пригласили в здание школы, где накрывали столы к обеду. Внезапно снаружи раздалась стрельба. Разведчики бросились во двор, а там их встретили предательские пули казаков, тишком окруживших здание. Маракину удалось отскочить назад в школу, здесь он проскользнул в подвал, и ему посчастливилось, что туда никто не заглянул. Дождавшись темноты, прокрался на кладбище, оно было рядом, и через него бежал из станицы. Члены ревкома неохотно верили в чью-либо искренность, и на Маракине осталось подозрение. По меньшей мере, он был виновен в том, что "послушался хитрого врага" и завёл отряд в западню, а также - что "дал перебить разведку, как куропаток". Его исключили из партии, посадили в оренбургскую тюрьму; впереди маячил расстрел. Нефёда Ходакова, чей торс охватывала повязка (забинтована была и голова), приводили в ревком под руки. Тяжело дыша, раненый говорил хрипло, еле слышно, с паузами. По его рассказу, прибежавшие из станицы красногвардейцы сообщили: "товарищ Житор сплотил вокруг себя самых верных революции бойцов..." Они бесстрашно отбивались от врагов, что во множестве набрасывались со всех сторон. В комиссара дважды попадали пули, но каждый раз он, окровавленный, вставал с земли и продолжал стрелять во врага, пока, наконец, не был сражён казацкой пикой... Ходакова обвинили в том, что он не выслал людей на гребень холма и "подставил" свою часть отряда под огонь сверху. Однако потом он дрался храбро, и это учли. От угрозы расстрела он был избавлен. Меж тем дознание в Изобильной воссоздало подробности разгрома. Станица умело подготовилась к встрече отряда. Часть казаков затаилась за заборами по обе стороны улицы, что выходит на площадь. Напротив через площадь высится церковь, справа от неё кладбище, слева - сад. Перед ними тянется кованая узорчатая ограда, прикреплённая болтами к основанию. Гайки были загодя отвинчены - ограду оставалось лишь толкнуть. За нею залегли казаки с винтовками, приготовили и старинную пушку, из которой на масленицу палили тыквами; на этот раз её зарядили картечью. Когда ограда упала, по красным пришёлся опустошительный удар картечью и пулями. Отрядники кинулись по улице прочь - за ними, нацеливая в их спины пики, помчалась конница... Через недолгое время всё было кончено.
12
Автомашины проехали околицу, нагнали группку баб, что опасливо шарахнулись от дороги. Это были свинарки, возвращавшиеся домой с колхозной фермы. Житоров выглянул из эмки: - Эй, вы, молодая в ушанке, подойдите! Колхозница робко приблизилась. - Покажите дом Сотскова!
– начальник велел ей встать на подножку "чёрного ворона" и пропустил его вперёд. Дом у Сотсковых отобрали ещё в Гражданскую войну, когда Аристарх ушёл с дутовцами; с тех пор семья жила в избёнке с двумя перекошенными оконцами, расположенными так низко, что желающий заглянуть в них снаружи должен был наклониться. Житоров, без стука распахнув дверь, увидел сидящих за столом людей; в избе было сумеречно. - Э-э, свет зажгите!
– приказал раздражённо и гадливо. Из-за стола встал мужчина, чиркнув спичкой, зажёг висячую десятилинейную лампу. Осветились перепуганные лица: девушки лет шестнадцати и другой, помладше; женщина, ей за тридцать пять, но она ещё миловидна, держала на коленях маленького мальчика. Мужчина смотрел на вошедших стариковскими тусклыми глазами, хотя он нестар; у него худая шея, чахлая борода. На столе - глиняные миски с надщербленными краями, почерневшие деревянные ложки, перед каждым из сидящих лежит ломоть хлеба. Никто из них не сказал ни слова. Слышно, как в лампе потрескивает фитиль от нечистого керосина. За начальником в избу вошли сотрудники, влез и Вакер. Несказанно обозлённый на приятеля за пощёчину и ругань, он держался бойко, с видом "да ни хрена не было". Сотсков как встал, так и продолжал стоять у стола, руки висели плетями. Обращаясь к нему, Житоров назвал себя и как гвоздь вбил: - Конечно, не забыли?! Глаза мужчины блеснули, изменились. Вакеру они показались сумасшедшими. Начальник, повернувшись к Сотскову вполоборота, молчал. Вдруг хищно шагнул к нему: - Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге! На лице человека мелькнуло какое-то подобие улыбки. Или это только показалось Вакеру? "Блаженный?" - подумал он. Марат сунул руки в карманы шинели и бешено - девочка взвизгнула - рыкнул на Сотскова: - Онемел?! С чего побелел так? Мужчина неожиданно внятно и ровно произнёс: - Ну что ж - Савелий Нюшин. Я его знаю. Марат, впиваясь взглядом в Сотскова, поманил его пальцем. Аристарх обошёл стол. Крепкая пятерня прикоснулась к его лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз. - Почему я, о-очень крупный, занятой начальник, приехал самолично к тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы тебя вытащили в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя и на меня, ибо как коммунист могу понять сердце человека... Скажи два слова - и мы уйдём, а ты останешься с семьёй. Вакер усмехнулся про себя: "Как бы не так!" Сотсков не открывал глаз, видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперёд голову, будто желая вцепиться в его лицо зубами. - Нюшин участвовал в расправе над отрядом? Аристарх отшатнулся, начальник обеими руками скомкал на его груди рубаху женщина ахнула: - Го-о-споди! Муж тихо заговорил: - Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И вы в Оренбурге вызнавали так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной - и Нюшин был там же. Праздновали святого Кирилла. - Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться? - Дак всё время был у меня на глазах. Житоров выговорил с переполняющей злостью: - Интересно, что все вы друг у друга на глазах были!
– бросил взгляд на детей.
– Другое помещение есть? Туда пройдём! Женщина вскрикнула: - Что же делается?
– зарыдала. Старшая дочь взяла у неё захныкавшего ребёнка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки. Прошли в её полутьму - немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солёными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа... Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать её перед лицом. - Нюшин знает тех, кто напал на отряд? - Вам бы у него лучше спросить. - Но ты знаешь, что он знает? - Нет. Кулак приложился к правому подглазью Аристарха - стакан со свечой глухо стукнулся об пол. Сотсков упал. Подошва сапога опустилась на его рот. - Убью, блядь! Говори-и! Марат убрал ногу с лица лежащего, в неполную силу пнул в правую сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара. - Встань! Свечу! Аристарх поднялся, подобрал потухшую свечу, зажёг. Житоров с удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев. - Морду свою освети, та-ак! Даю тебе подумать три минуты. Или ты говоришь то, что знаешь, о Нюшине - и я ухожу. Или мы увезём тебя в Оренбург, и уж я тобой займусь...
– поднял руку, приблизил к глазам Сотскова циферблат наручных часов.
– Три минуты пошли! - Жестоко вы меня пытаете... невиновен я. - А Нюшин? - Про него ничего не знаю. Марат резко замахнулся - лицо Сотскова дрогнуло, глаза закрылись. Обошлось без удара. - С нами поедешь!
– обронив негромко, Житоров, с ним сотрудники и Вакер вышли во двор. Сотскова пустили в комнату одеться, за ним последовали милиционеры, оставив дверь нараспашку. Из избы донеслись детский плач, женские причитания, окрик милиционера: - А ну, поспешай! Некогда нам! На дворе, несмотря на приближение ночи, температура была плюсовая. С крыши, крытой толем, срывались частые капли. Где-то неподалёку заржала по-весеннему неспокойно лошадь. Вакер, показывая наслаждение, глубоко, всей грудью вздохнул; топчась возле Житорова, высказал: - Решил стойку держать. Тебя не знает... Приятель удостоил ответом: - Ну-ну, знаток ты наш! Ночевать остались в колхозе. Сотскова под охраной сотрудника НКВД и милиционера поместили в сельсовете. Начальник, сотрудник по фамилии Шаликин, а также Вакер расположились в доме председателя сельсовета, человека в прошлом городского, направленного в село партией. Его жена была известна тем, что умела готовить по-городскому. Житорова снедали свои мысли, своя неистребимая страсть, Шаликин казался человеком малоразборчивым в еде - зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы. В четверть седьмого утра Марат, полный злой нетерпеливой энергии, молодцевато взбежал
13
Хорунжий с женой с утра собирались в дорогу. Станицы не поднялись общей дружной силой - через несколько дней сюда беспрепятственно придут красные каратели. Нетрудно представить, что Прокла Петровича Байбарина ожидает смерть не из лёгких. Это его послушались самые обстоятельные, умные казаки - таких набралось в Изобильной и в ближних местах до полутысячи сабель. Приняли план хорунжего - и не стало красногвардейского отряда, побитые свалены в наспех выкопанную яму. Не одни Байбарины уезжают; тут и там грузят на возы поклажу. Станичники, непричастные к побоищу, глядят на беглецов с горьким раздражением и жалостью: зачем вы ввязались? Вот приходится принять жестокую участь: скитания по бесприютным чужим краям. Не навек ли бросаете родные дома, землю? Хорунжий запряг в тяжелогружёную телегу двух рослых рабочих коней. В возницы подрядил работника из иногородних - неженатого, склонного к перемене мест малого лет под сорок Стёпу Ошуркова, любившего, чтобы его звали Степуганом. Сам Прокл Петрович с женой поместился в крытой коляске; впряг буланого жеребца и неприхотливого меринка с сильной примесью ахал-текинских кровей. С обозом шли три запасных лошади, несколько коров и отара овец. Байбарины встали на колени на крыльце, неотрывно глядя в проём распахнутой двери. Прокл Петрович с непокрытой головой, крестясь двуперстием, прочитал короткую молитву. Жена Варвара Тихоновна плакала в безысходном мучении, слёзы лились неостановимо. Оба поклонились зияющей пустоте дома, на добрых три минуты прижались лбами к доскам крыльца. Потом Прокл Петрович быстро взял жену под руку, с усилием помог ей подняться, грузной, ослабевшей, повёл к коляске и усадил под кожаным пологом. Во дворе толпились люди - смущённые, придавленные страхом перед близким будущим. С разных сторон раздалось: - Прощай, родимый! - Храни тебя Богородица! - Счастливо возвернуться! Байбарин, стоя в таратайке на передке, растроганный и горестный, крикнул: - Прошу за нас молиться! А я за вас буду - я всех, всех помню...
– голос пресёкся, хорунжий заслонил от людей лицо рукой в рукавице. Лошади взяли с места машистой рысью - он пошатнулся, но продолжал стоять в повозке. Работник щёлкнул кнутом, погнал со двора овец, их блеяние походило на человеческий стон. Коровы не поспевали за повозками, и коней пришлось придержать, хотя и очень хотелось сократить минуты расставания. Байбарин направлялся в станицы, которые не признали комиссародержавие, и там, по слухам, собирались антибольшевицкие силы. Первые дни путники держались Илека, на котором ноздревато припух, приобрёл оттенок серы подтаявший сверху лёд. Потом стали забирать севернее, и вот по левую сторону завиднелись придавленные линии грудящихся кряжей. Низовой ветер обжигал холодом, и подмороженная ночью дорога не раскисала. Лошади шли размеренным шагом, под колёсами хрупко шуршал, сдавливаясь, сшитый ледком грунт. Часа в три пополудни поравнялись с зимовьем; огороженный плетнём загон пуст - казаки угнали скот, зная, что иначе его реквизируют красные. Прокл Петрович слез с козел, заглянул за плетень: посреди загона темнела мёрзлая земля, местами покрытая навозом, а по сторонам ещё лежал снег, поблескивала ледяная корка. - Хозяева отменные - потрудились и корм увезти!
– сказал с похвалой и вместе с тем с сожалением: своего-то корма надолго не хватит. Работник живо откликнулся: - Увезли, да не всё! Сейчас увидим... У казака душа без скупости! Раздольем избалована.
– Он перемахнул через городьбу, проломал руками тонкую корку, разгрёб снег и поднял охапку слежавшегося сена. Варвара Тихоновна истово возблагодарила Бога. Муж её открыл ворота, и овцы, чуя сенный дух, устремились в загон. Мужчины кидали им огромные охапки сена, и Прокл Петрович соглашался со Стёпой, что оно - "тёплое, как на печи полежало!" Глядя на свою бездомную скотину, что с хрустом пожирала корм, Байбарин готов был заплакать от радости и оттого, что это чувство так хрупко. В сторожке развели огонь, подвесили котелок на треножнике, и хозяин опять поспешил к животным - подбрасывал, подбрасывал им сено. Дыхание обступавших овец волновало, он наклонялся и с нежностью трепал рукой шерсть на их спинах. Когда присели вокруг огня поесть каши, он принялся с болезненным пылом хвалить здешний край. Вспомнил: недалеко от зимовья есть заросшая лесом долина, изумительно привольная летом, когда её берёзы, ивы, осины, ольху, черёмуху обвивает цветущий хмель и кругом свисают его желтоватые шишечки. Работник поддакнул: - Богатое место! Тому уж десять лет - попалась мне в силки куница. Становой пристав услышь - велит меня к нему привести. Ты чё, грит, врёшь, будто куниц ловишь? Я в ответ: не я вру, а люди, мол, врут. Он: это хорошо, что не хвастаешь, правду говоришь. На-а - выпей! Напоил меня, я и сболтни: правда-де водятся куницы. Ну, он и стал ездить сюда. Ездил год за годом, пока не выбил всю куницу. Байбарин хотел что-то сказать, но только дёрнул головой. Жена предложила ещё каши - отмахнулся. Утварь прибирали в неспокойном молчании. Варвара Тихоновна вытирала глаза рукой и шевелила губами, читая по памяти молитвы. От зимовья поехали дальше не по дороге, а по тропке, что заворачивала на неровную поросшую мелким кустарником местность. Дорога же проходила через деревню, чьи жители, переселенцы из нечерноземных губерний, могли быть на стороне большевиков. Мужики на новой земле вышли в зажиточные хозяева, но так как между ними и казаками тлела застарелая вражда, они поверили, будто красные хотят отдать им на раздел казацкие угодья. Байбарин знал: тропка приведёт к оврагу, где есть съезд и выезд, неопасные для умелого возницы. Он первым подъехал к спуску, и в груди неприятно толкнуло - в овраге стояла вода, схваченная ледяной плёнкой. Подошёл соскочивший с телеги Стёпа, снял и надел шапку. - Только на пароме и переплывать! Приходилось возвращаться на дорогу, катить деревней. Прокл Петрович, чтобы не пугать жену, зашёл, якобы по нужде, за повозку, вынул из кармана полушубка заряженный револьвер и проверил. Взявшись за вожжи, обернулся подбодрил улыбкой сидевшую позади под пологом Варвару Тихоновну. Поцокали колёса на железном ходу, хорошо смазанные, вращались без скрипа; за таратайкой двигался воз, шагали коровы, лошади, семенила отара. Дорога привела в обширный дол, куда за зиму снегу намело несметно; он успел здорово потаять, но всё же у зарослей ещё косо лежали небольшие сугробы. К концу дня выглянуло низкое солнце, и сугробы отливали стеклянной синью. Проехали плотину, засаженную по сторонам редкими тополями. Навстречу чужим, захлёбываясь злобным надсадно-хриплым лаем, помчались деревенские собаки. Обоз втянулся в непомерно широкую улицу, которая, казалось, состоит вся сплошь из кочек замёрзшей грязи. Однако приземистые бревенчатые дома справа и слева смотрели весело; оконные наличники светились жёлтой или небесно-голубой краской. Из калитки вышел, куря козью ножку, пожилой мужик в шубе, зорко всмотрелся в лошадей и застыл. Байбарин понял - считает овец. Другой мужик, стоя за заплотом, положив на его край руки, а на них - подбородок, проводил обоз внимательным неотрывным взглядом. Попавшийся навстречу парень нёс на спине мешок, в котором дёргался и взвизгивал поросёнок. Прохожий ни с того, ни с сего загоготал, крикнул Байбарину: - Эй, бога-а-той! Куды едешь, бога-а-той?
– скверно выругался: - В п... езжай! Степуган, уважавший Прокла Петровича, ответил с телеги парню: - Ты там уже был? Расскажи! Парень, поражённый, остановился, глаза смотрели тупо и яростно. Байбарин, не глядя по сторонам, правил лошадьми с видом угрюмой сосредоточенности. Оставили позади колодец с торчащим ввысь журавлём, впереди показались группки берёз на равнине, деревня стала отдаляться. Прокл Петрович услышал воодушевлённый голос Степугана: - Даром глазели, козлы! А одного волкодава я ожёг по самой морде!
14
Неприятный сосущий холод не отпускал грудь. Байбарин решительно крикнул лошадям: - Тпру-у!
– и сошёл на дорогу. Стёпа остановил воз, не понимая, чего хочет хозяин. А тот смотрел туда, где за юром скрылась деревня... Так и есть: на юру появилась подвода, конь бежал рысью. Работник повернул голову: - Может, это так... по своим делам. Байбарин бросил: - Держись поближе к коляске! Обоз двинулся дальше. Позади нарастали конский топот, стук колёс. Чей-то манерный голос понукал лошадь и с шалой игривостью прикрикивал: - А-ай, как по пуху вези-ии, ха-а-р-роший! Подвода обходила слева; обогнала запряжку Стёпы, поравнялась с коляской. Стоя в телеге на коленях, мужик в саржевом чекмене правил вспотевшим чересчур раскормленным конём. Два молодых мужика сидели на грядке подводы, свесив ноги в новых сапогах. Сбоку от того, что сидел ближе к задку, торчало из телеги ружьё. Он взял его на изготовку и остервенело, будто не в себе, завопил: - Вста-а-ли, как вкопанные!! Байбарин осадил лошадей и, не слезая с сиденья, повернулся к подводе. Он увидел: направленное на него ружьё - однозарядная берданка. Второй мужик, крутнувшись, достал из телеги трёхлинейку пехотного образца; она была длинна, и он задел стволом того, что держал вожжи. Ткнув приклад в землю, опираясь на винтовку как на палку, с важностью спросил Байбарина: - Почему нарушаете? - Что я нарушаю? - Едете и не кажете бумагу! У нас, чай, сельсовет есть!
– На крестьянине стёганые защитного цвета шаровары: побывал в солдатах. Его товарищ закричал Стёпе, сидевшему на передке воза: - Иди сюда!
– и выстрелил. Пуля звучно клюнула ребро телеги - на ширину ладони от ноги возницы. Тот моментально спрыгнул наземь, почему-то пригнулся, затем стал неуверенно приближаться. Прокл Петрович медленно, тяжело, как бы неохотно сошёл с коляски, вдруг выхватил из кармана револьвер и левой рукой взвёл курок (револьвер был устаревший, не самовзводный). Бывший солдат, вскидывая винтовку, рванул затвор - и тут же в грудь вошла пуля. Тот, что с берданкой, успел нашарить в кармане патрон и поднести к казённику - опять треснул выстрел. Хорунжий целил в ногу, но попал мужику в надпашье. Ружьё упало, человек грянулся на дорогу боком и стал извиваться. Возница, обомлевший было, погнал коня вскачь. Раненый в солдатских шароварах (от удара пули он стал заваливаться в телегу), упал с неё. Байбарин подобрал винтовку, крикнул вслед удиравшему мужику: - Сто-о-ой! и, прицелившись повыше конской головы, выстрелил. Возница съёжился, хорунжий пальнул ещё раз - теперь по подводе. Мужик натянул волосяные вожжи так, что лошадь завернула голову - удила раздирали губы. - Воротись! Крестьянин, перепуганный, подъехал. - Распрягай!
– Байбарин держал его под прицелом. Мужик стал суетливо выпрягать взмыленного коня, с удил срывалась кровавая пена. Лёжа на дороге ничком, раненный в надпашье стонал; он, видимо, в бреду; руки шарят по подмороженной грязи, а ноги не шевельнутся. Другой раненый сел на земле, рот, дёргаясь, приоткрылся, по подбородку потекла кровь, голова склонилась на грудь. В коляске причитала, охала за полстью Варвара Тихоновна. Стёпа то и дело отбегал от повозок в поле, глядя в сторону деревни. Появятся вооружённые мужики - и конец придёт не только хозяину, но и ему. Он не провинился ни перед красными, ни перед белыми и, при всей симпатии к Проклу Петровичу, не желал терять жизнь за чужие счёты. Стёпа мысленно клял себя за то, что подрядился ехать. Хозяин указал: - Гляди - овцы разбегутся! Когда велел привязать к задку таратайки крестьянского коня, работник заметил: - Прибавить бы надо - за риск! Прокл Петрович произнёс не без обиды: - Неужели я забуду?! Поехали, оставив возле раненых возницу с подводой. Он неожиданно кинул вдогонку: - Отплата будет! Байбарин остановил запряжку. Взбешённый, шёл назад, поднимая руку с револьвером. Варвара Тихоновна высунулась из-за полсти: - Упаси тя Бог, батюшка! Брось ты его, отец! Мужик прятался за телегой. Хорунжий плюнул и вернулся к лошадям. На пути темнела осиновая роща, густая даже без листвы. За осинником оказалось перепутье: одна дорога вела на северо-восток, другая тянулась в юго-восточном направлении. Байбарин разнуздал чужого коня, шлёпнул его ладонью по крупу: гуляй! Обернулся к работнику: - Решат - мы спешим к Верхнеуральску, - показал на северо-восток.
– А мы кружным путём поедем. За обочиной раскинулась огромная лужа, покрытая ледком. Прокл Петрович выдернул затворы из отобранных ружей, забросил в разные стороны, а винтовки швырнул в лужу: ледок проломился, и они легли на дно.
15
Дорога пролегала по косогору, с которого уже сошёл снег. Низко, как дым, прижатый ветром к земле, стлались сумерки. Вдали на возвышенности виднелся верховой, по войлочной шляпе Байбарин признал башкира. Всадник пересёк дорогу и пустил коня торопким шагом по дну яра, далеко объезжая встречных. С воза Стёпа крикнул хозяину: - Ну и лисица - башкирец! Боится, как бы не подстрелили! Прокл Петрович подумал: "А ведь и впрямь подстрелят..." Для красных этот всадник - вероятный "буржуазный националист", для белых - нехристь, не желающий, скорее всего, воевать на стороне казаков. Взошла ущербная луна, обоз приближался к замершему в темноте маленькому селению. Там так тихо, что подумалось: уж не покинуто ли оно? Но вот несмело забрехала дворняжка, метнулась за полуразвалившуюся постройку. В другом строении Стёпа разглядел едва теплившийся огонёк - повернули туда. Вокруг избы торчало несколько кольев - остатки плетня; труба над крышей дымила. Пригнувшись в дверном проёме, вышел хозяин. - Живём в нужда, хорош человек! Конь нет, быки нет...
– Это был старик-башкир. Прокл Петрович поклонился ему в пояс и попросился переночевать. Чего башкир не ожидал, так это поклона. Стоял безмолвно и недвижимо, затем, опомнившись, поклонился сам до земли, показывая руками на дверь. Стёпа, стаскивая с воза торбы с овсом, обронил: - Загон-то вон, а коней всамделе не видать. Байбарин провёл в избу смертельно уставшую Варвару Тихоновну, он и сам едва переступал от утомления. Посреди помещения в грубо сложенном из дикого камня открытом очаге догорали, сильно дымя и почти не давая света, кизячные лепёхи: дым утягивало в расположенный над очагом дымоход. У огня сидела на корточках женщина, трое ребятишек возились на постланных на земляной пол овчинах. - Господи, бедность-то какая...
– перекрестившись, Варвара Тихоновна прилегла на лавку, что тянулась вдоль бревенчатой стены. Башкиры, кочевой в недавнем прошлом народ, приноровились умело рубить избы. Старик бережно положил в очаг дрова, они быстро разгорелись, затрещали, и в избёнке стало светлее. В ней почти ничего не было; на прибитой к стене полке стояло несколько деревянных мисок и чашек. Прокл Петрович увидел: у женщины симпатичное лицо, из-под платка спускаются на спину две толстые чёрные косы. Она вскипятила котёл воды и бросила в неё немного измельчённого в порошок вяленого мяса. Стёпа, коверкая язык, как обычно делают русские в разговоре с инородцами, спросил башкира: - Почему баран не резал? Почему нет свежий мяса? Старик испуганно, жалобно поглядел на Байбарина, и тот поспешно сказал: - Не надо мяса! У нас всё есть!
– послал работника к повозке за припасами. Тот принёс каравай хлеба, туесок коровьего масла, варёные яйца и два круга копчёной домашней колбасы. Прокл Петрович, отрезая куски колбасы, принялся протягивать их хозяевам и детям. Ребятишки стали жадно есть, старик и женщина (очевидно, молодая жена) сдерживались, но было видно, что и они не избалованы сытостью. Стёпа взглянул на башкира, осенённый догадкой: - Может, тебя кто мал-мал грабил? Тот закивал, возбуждённо заговорил на родном языке. Байбарин и работник, немного понимавшие по-башкирски, узнали: с осени на посёлок нападали дважды, потому в нём и не осталось почти никого - люди бежали в большие сёла. Банда убила несколько мужчин. Один из бандитов выстрелил в дочь старика - девушку, когда она, перепуганная, бросилась в поле. Трое суток она мучилась от раны, пока умерла. У семьи забрали лошадей, коров, жирных баранов - оставили дюжину овец... Женщина отвернулась, плечи вздрагивали от плача. У Байбарина тонко, переливчато зазвенело в ушах - подскочило кровяное давление. Он сидел на овчине у очага, смотрел на свои ладони и не вытер побежавшую по щеке слезу. Душила ненависть к бандитам, изводило сознание своей беспомощности. Спросил башкира: - Кто грабил... у них шашки были? - Рус грабил! Шашка - нет. Ружьё был. У всех был ружьё. Морда чёрный был. Сажа. "Не казаки! Казак без шашки не поедет, - отметил про себя Прокл Петрович. - И не станет сажей мазаться: прикроет низ лица платком". Стёпа, понимая его мысли, сказал: - Переселенцы делают! Распоясались мужики. Сколько их пришло с войны с оружием! Сладко зевнул и лёг спать, завернувшись в тулуп, раздался могучий храп. Прокл Петрович думал - волнение не даст уснуть. Но тоже провалился в сон как в смерть. Когда наутро собрались ехать, Байбарин сказал хозяину, что оставляет ему лошадь из запасных и корову. Тот долго не понимал, но и когда как будто бы понял - сохранял насторожённость, предполагая коварство. Щупал бабки у молодой рослой кобылы, осматривал корову, а Прокл Петрович повторял: - Отгони в лес и там паси, чтобы не отобрали. Старик в немом напряжении глядел вслед уезжающим. Когда ближе к полудню расположились на привал, Стёпа высказал с завистью: - Коня и корову подарить чужому башкирцу!.. Простите меня за слово, но верно говорят - блаженный вы, Петрович! Байбарин стал горячо говорить о справедливости - разнервничался. Показывал рукой на север, на пологие, а местами крутые холмы - отроги Уральских гор, показывал на юг, куда уходило широко раскинувшееся поле, поворачивался лицом на запад: - Всё это раздолье принадлежало башкирам, они - исконные хозяева этого огромного края! Я читал книги путешественников, да и старики вспоминали какое невероятное было изобилие зверей, птиц, рыб... Роскошные пастбища, леса: оленей, лосей, косуль, кабанов, белок, лисиц - несметно! Все породы диких гусей, уток, куликов плодились тут и там, на лесистых холмах пропасть тетеревов, в степи в великом множестве - дрофы, стрепеты, кроншнепы. Табуны башкирские ходили - взглядом не окинуть их. А как полез народ с истощённых расейских земель, как стали хватать да гадить! Нынче поверь-ка, что водилась в здешних речках форель? В лесах нет ни оленя, ни кабана, ни медведя, ни диких пчёл, да и сами-то леса посократились изрядно. Сейчас поедем - будет бор. В мою молодость по нему катили целый день. А в прошлом году я был - и часу бором не ехал. И разор дальше идёт! Да притом как поступают с башкирами? Работник пытался понять, к чему ведёт хозяин. - Насчёт разора вы верно... Но по-чудному выражаете: вроде сами вы нерусский. Прокл Петрович махнул рукой: - Уже слыхал я это! Подумай над стихом - я прочту тебе. Его написал русский человек в старые времена, написал о здешнем нашем крае: "Вот люди набегут толпами, твоё приволье полюбя, и не узнаешь ты себя под их нечистыми руками! Вот тук земли неистощённой всосут чужие семена, чужие снимут племена их плод, сторицей возвращённый!" - Байбарин с настойчивостью обратился к Стёпе: - Подумай, кто был здесь чужим в старое время? Россияне из-под Вязьмы, из-под Калуги, Курска, Твери! То есть сказано в стихе о племенах Московии. Степуган догадался: - Ага-ага! А вы - казацкого рода. Вы - на особицу. Байбарин в досаде издал что-то похожее на рык. - Мои предки - такие же незваные гости здесь! На мне те же грехи, что и на всех русских хищниках! Работник аж крякнул: не подозревал в хозяине этой страстишки "представляться", валять дурака.
16
Спустя два дня беглецы достигли местности, куда уже растпространялась власть белых повстанцев. Поздним вечером обоз остановился в большой деревне русских переселенцев. Здесь они должны были быть смирными. Байбарин попросился на ночлег к хозяину просторного, под железной крышей, дома. Высокий курносый мужик, постриженный под горшок, увидел, что перед ним не нищие и выказал гостеприимство. Его работник-парнишка, поймав выразительный вгляд, распахнул надёжные, навек сколоченные ворота. Хозяин велел пустить байбаринскую скотину в стойло. Прокл Петрович, тёртый человек, предложил заранее рассчитаться, но поселянин хитро отводил взгляд: - Чай, нас не гонят. Наедите, напьёте, животина подкормится - утречком и сосчитаемся. Байбарин вслух, при хозяине, прикинул, какая может быть сумма, и протянул деньги. Мужик с вниманием глянул на царские рубли, но не отступил: - Как так? Я не понимаю! Ничего этого не нужно, - обеими руками отталкивал руку с деньгами, посмеивался. В горнице жена уже поставила на стол бутылку самогона, заткнутую капустной кочерыжкой. Хозяин, усаживая Байбариных, вопросительно зыркнул на Степугана. - С нами сядет!
– приказал Прокл Петрович. - Лишь бы как лучше дорогим гостям!
– проговорил крестьянин со сладостью, бросил жене: - Щи уже простыли - живо согрей!
– и опять улыбнулся Байбарину.
– Уж мы знаем, как принять. Взвизгнул поросёнок - лежал у печи на сермяжной подстилке. Хозяин пояснил: болен-де, отпаиваем овечьим молоком. Велел бабе позаботиться о поросёнке чугун со щами принёс сам. Батрак тем временем слазил в подпол за студнем и копчёной рыбой, сбегал в курятник за яйцами - жарить глазунью с салом. Варвара Тихоновна посетовала, обратясь к поселянину: - Не такие уж мы, землячок, прожорливые. И грех ведь - пост! Он возразил: - Ничего-ничего, какие теперь посты? В дороге, коли выпало угощение - едят от пуза!
– сам не ел, не пил: помогал освободившейся жене обслуживать путников. Степуган накрошил в миску со щами варёное мясо, так что щи едва не перелились через край, хватил стакан самогона и навалился на еду. "И умещается!" - поражался Прокл Петрович, в то время как Стёпа с неослабным усердием поглощал одно, другое, третье... Изба была щедро протоплена, и гостей прошиб пот. Варвара Тихоновна, довольная, сказала: - Уж как иззяблась в дороге! Теперь лицу тепло, а кости ещё только отогреваются.
– Попросила прощения, что хочет лечь пораньше. Хозяйка предложила ей спать на печи. Пока Варваре Тихоновне помогали на неё влезть, Степуган захрапел на тулупе. Прокл Петрович присел на лавку, где ему постелили постель. Подошёл, держа под мышкой толстую Библию, хозяин, опустился на табуретку. - Вы, сударь, как грамотный и обходительный, то я смею вас по вашему образованию спросить... Вы как казак лишены через красных земли и спасаетесь? Байбарин кивнул, и поселянин, сдерживая чувства, договорил: - Значит, правда отнимают землю у казаков. Прокл Петрович поправил: - Не у казаков отнимают, а у всех мало-мальски состоятельных хозяев! Вот у вас сколько десятин? Мужик с неохотой сказал: - Что обо мне говорить?.. Ну, сыновей я отделил... и осталось у нас на двоих сорок десятин с небольшим. "На четверть убавил!" - подумал Байбарин. - И вы надеетесь, что на вас, двоих едоков, сорок десятин оставят? Хозяин, не веря казаку, пробормотал не без насмешки: - И то назвать - богатое имение: сорок-то десятин!..
– ему хотелось переменить тему, и он раскрыл Библию.
– Я всё разбираюсь и давно за жизнью слежу по Писанию, - прищурившись, стал читать: - Один овен стоит у реки... с запада шёл козёл и, приблизившись к овну, рассвирепел на него и поразил овна, поверг его на землю и растоптал его, и не было никого, кто мог бы спасти овна от него. Крестьянин смотрел на Прокла Петровича ясным, уверенным взглядом: - Таковое видение пророка Даниила. Для нас следовает, что овен - это казак. А козёл - пахарь, к примеру, как я: пришлец из Орловской губернии. Вот и поймите, чья будет победа! Байбарин старался спрятать волнение: - А про башкир почему не поясняешь?.. как они голодают... Мужик презрительно обронил: - У них зимой от бескормицы лошади, овцы, как мухи, дохнут! И сами башкиры - старики - бывают чуть живы. Прокл Петрович со строгостью сказал: - На месте их пастбищ - чужая пашня!
– и попросил Библию. Найдя нужное, прочёл: - Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остаётся места, как будто вы одни поселены на земле. Хозяин взял у гостя книгу, въедливо перечитал, лукаво улыбаясь. Думал: "Видать, было у тебя не менее полтыщи десятин. Притеснял голытьбу, батраков голодом морил, а как отобрали землю - Бога вспомнил! Коришь себя, обличения на себя читаешь - авось Бог простит, и вернётся земелька". Поутру он потребовал с постояльцев в четыре с лишним раза больше того, что вчера прикидывал Байбарин. Тот хмыкнул: - Я ожидал - втрое запросишь, а ты похлеще хват! Таких денег не дам! Поселянин не удивился. Глянул на своего батрака, что возле хлева точил вилы, кивнул на закрытые ворота. - Не отопру! Хотите - перелезайте и идите пешком жаловаться вашим. Пущай меня накажут! Но есть и другая власть, за ней - вся Россия! Прокл Петрович поморщился и швырнул деньги, желая как можно скорее уехать. Сколько уж раз пришлось ему испытать это жгучее, тяжёлое чувство. Скорый отъезд - средство, которое и в былые времена помогало утишить безысходную душевную бурю. Но и вообще был он охоч путешествовать. Его детство проходило близ Балтийского моря. С первой поездки, в которую взял его с собой отец, помнится чистая мощёная дорога, могучие частые дубы по сторонам, красивые витые из медных прутьев ворота, громадная красновато-бурая, с белым пятном на ляжке корова, её набухшее розовое вымя. К отцовским дрожкам подошёл дородный господин, обутый в башмаки с жёлтыми гетрами, одетый так богато и с такими закрученными усами, что мальчик решил - это сам барон, к которому у отца есть дело. Неожиданно господин снял шляпу и почтительно поклонился. То был старший слуга барона... Отец Прокла, по происхождению казак, способный образованный человек, служил в гарнизоне Риги, занимаясь его продовольственным и вещевым обеспечением. Старшего Байбарина снедал страстный интерес к тому, как ведут хозяйство лифляндские землевладельцы, он ненасытно восхищался их плугами, боронами. Когда приходилось съездить по делам в Россию, возвращался чуть не в нервном расстройстве: "Отдельные люди стараются - но мужик враждебен прогрессу! ленив, упрям в своей косности и злобен! Среди помещиков есть умницы, но они не получают поддержки. А большинство помещиков головотяпы". Отец негодовал, что русский народ убеждён, будто его хлебом "Европа заелась". "Не хотят и знать, что, к примеру, в Восточной Пруссии с нечерноземных бедных земель берут урожаи прекрасной пшеницы, неслыханные для российского тучного черноземья!" Старший Байбарин жаждал прояснить для себя неразрешимость явлений. Наружно не набожный, вчитывался в Библию, стремился своим умом дойти до глубин её смысла - чем подал пример сыну. Человек честный, отец обзавёлся влиятельными врагами - не крал и мешал другим красть. В конце концов его вынудили уйти в отставку. Он перевёз семейство на свою родину в Оренбург, поступил управляющим к богатому купцу-старообрядцу. Тот узнал о мечте Петра Байбарина - накопить денег на покупку имения и устроить образцовое хозяйство. По-видимому, ему недостало бы жизни - заработать необходимую сумму. Но неожиданно на Пасху купец, придя после утренней службы из церкви, объявил: - За честность даётся вам, раб Божий Пётр, награда! И помог купить около старообрядческой станицы Изобильной тридцать семь десятин земли. Пётр Байбарин был уже преклонных лет; успел поставить в станице дом - слёг в горячке и умер. В то время у Прокла Петровича только что истёк медовый месяц. Проживая в Самаре, он женился на дочке приказчика и совершил с юной женой путешествие на пароходе по Волге.