Дополнение к портретам
Шрифт:
В дневнике Антона Павловича есть такая запись: «Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно».
Однако болезнь делала свое дело, и он с грустью писал: «Я все похварываю, начинаю уже стариться, скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь…»
В сорок с небольшим Антон Павлович чувствовал себя на склоне лет, на самом краю быстротечно пронесшейся жизни. Болезнь с ее теперь уже близким печальным финалом не вызывала у него панического страха. Свои мысли по этому поводу он
Наблюдательный Антон Павлович смотрит на себя со стороны, чужими глазами, и замечает:
«…Вероятно, я очень изменился за зиму, потому что все встречные поглядывают сочувственно и говорят разные слова…»
Ивана Щеглова ужаснула перемена, которая произошла во внешности Чехова уже к весне 1897 года: лицо его стало желтым, изможденным, он часто кашлял и зябко кутался в плед.
Перемену в облике Антона Павловича отмечали и А. И. Куприн и И. А. Бунин. Последний писал:
«…В Москве в девяносто пятом году я увидел человека средних лет, в пенсне, одетого просто и приятно, довольно высокого, очень стройного и очень легкого в движениях…
В Ялте я нашел его уже сильно изменившимся: он похудел, потемнел в лице; во всем его облике по-прежнему сквозило присущее ему изящество, однако это было изящество уже не молодого, а много пережившего и еще более облагороженного пережитым человека…»
Мы тоже можем выявить эти изменения, если будем разглядывать фотографии Антона Павловича в хронологической последовательности. За какие-нибудь 5–7 лет он резко состарился и превратился из молодого жизнерадостного человека в утомленного, доброго и мудрого доктора А. П. Чехова, портрет которого (проницательный и грустный взгляд сквозь стекла пенсне, тронутая сединой остроконечная бородка, галстук-бабочка) так врезался в нашу память со школьной скамьи.
Портрет этот созвучен крылатой фразе писателя: «В человеке все должно быть прекрасно…»
Никак не могу согласиться с А. Моруа, который в принципе самым высоким образом оценивает Чехова, но в то же время говорит о его лице, что оно «почти банально». Правда, Моруа видит в этом определенный смысл: скромный и добропорядочный человек, каким был Антон Павлович, и не должен был поражать окружающих своей внешностью.
А вот выдающийся советский скульптор С. Т. Коненков находит облик Чехова в период его творческой зрелости «возвышенно-прекрасным» и считает, что «любой взыскательный художник долго будет раздумывать, прежде чем решится в живописном или скульптурном портрете поведать людям об этом умнейшем и добрейшем человеке». Так писал человек, лучше многих умевший вглядываться в лица.
Трезво оценивая состояние своего здоровья, А. П. Чехов 3 августа 1901 года отдает распоряжение сестре: «Милая Маша, завещаю тебе в свое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне – дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать. Выдай брату Александру три тысячи рублей, Ивану – пять тысяч и Михаилу – три тысячи…»
В этом завещательном письме не забыты и крестьяне: «Я обещал крестьянам села Мелихово сто рублей – на уплату за шоссе…»
Но
«Разве здоровье не чудо? А сама жизнь?…» – подобные слова, прозвучавшие в рассказе «Дом с мезонином», вполне естественны в устах смертельно больного писателя.
Чехов неоднократно возвращался к определению понятия «здоровье»:
«Здоровье есть свобода», – пишет он в рассказе «Цветы запоздалые». Обратим внимание – это определение оказывается созвучным Марксовой формулировке, что болезнь есть стесненная в своей свободе жизнь.
Болезнь резко ограничила свободу писателя.
По требованию врачей он оставил любимые им Москву и Подмосковье. Было продано Мелихово с незатейливым и просторным домом, в окна которого из-за сугробов заглядывали зайцы, с маленьким флигельком, в котором он с упоением работал над «Чайкой».
Сознание, что он должен жить здесь, только здесь, угнетало его. В память о мелиховской природе он посадил у себя в Ялте березку, за которой любовно ухаживал, и был глубоко опечален, когда ветром сломало молодое деревцо.
В Ялте писатель остро чувствовал свое одиночество. В одном из писем сестре можно прочитать такое грустное признание Антона Павловича: «Пианино и я – это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающе, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть».
Из шести последних лет своей жизни А. П. Чехов провел в Крыму в общей сложности 48 месяцев! «Я оторван от почвы…» – жаловался он Ольге Леонардовне из Ялты. Говоря словами одного из его первых биографов А. Измайлова, Москва стала для него символом «потерянного рая». Тоска по Москве Ольги, Маши и Ирины из «Трех сестер» – пьесы, задуманной и написанной как раз в эти годы, – отражает сокровенные чувства автора. И даже умереть он вынужден был на чужбине – в Баденвейлере.
Антон Павлович мучительно переживал разлуку с женой.
«Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству», – писал он Ольге Леонардовне из своей «теплой Сибири».
Жена писателя ради его душевного спокойствия готова была поступиться артистической карьерой, но, как она сама же и замечает, Антон Павлович никогда не принял бы такой жертвы.
Многие биографы Антона Павловича связывают его преждевременную смерть с преувеличением роли климатического фактора в лечении туберкулеза легких.
При рекомендации того или иного курорта, как правило, не учитывались трудности дальней дороги (поездку на кумыс в Уфимскую губернию больной писатель сравнивает с путешествием на Сахалин), неустроенность быта, отрыв от привычной обстановки, близких ему людей. Поэтому в высказывании Антона Павловича, что «вынужденная праздность и шатание по курортам хуже всяких бацилл», есть немалая доля истины.
Противоречия во врачебных назначениях подрывали веру в целесообразность такого лечения.
Когда после четырех зим, проведенных в Ялте, из которой Антон Павлович с горечью писал: «…Я точно в ссылке в городе Березове…» – он вдруг услышал от профессора А. А. Остроумова – своего университетского учителя, авторитетнейшего терапевта, что «ялтинская зима вообще скверна», и профессор вопреки другим рекомендациям приказал проводить зиму на даче под Москвой, Чехову оставалось только воскликнуть: «Вот тут и разберись!»