Допрос Колчака. Стенограммы

Колчак Александр Васильевич

Алексеевский. Они были в добровольческой армии или состояли только в офицерской организации в России? Они ведь приехали от Алексеева? Имели ли они какие-нибудь задания, или они были людьми, действующими за свой страх и риск?

Колчак. Они были посланы в Сибирь для осведомительной цели и никакой специальной миссии не имели. Они все остались здесь, обратно не вернулись, а ген. Алексееву они послали доклад и письма с курьером окружным путем. Кроме того, была послана курьерами группа офицеров, но дошли они или нет, — мне неизвестно.

После этого я продолжал вести свою работу. Тут было несколько характерных инцидентов, совершенно расстроивших мою возможность работать с японцами. Среди этих инцидентов было два, которые чрезвычайно повредили мне в дальнейшей моей работе и сделали ее почти невозможной. Однажды я получаю телеграмму с одной из станций между Харбином и Манчжурией, где находился интендантский склад, принадлежавший охранной страже Манчжурской дороги,

где начальником гарнизона был Марковский; от него же и была эта телеграмма. На станцию прибыл прапорщик Борщевский с отрядом в 20–30 человек семеновских войск, которые реквизировали весь склад. Нужно сказать, что там было некоторое количество обмундирования, и что они хозяйничали там, как у себя дома, — арестовали смотрителя склада, начальника гарнизона. В этом складе находилось [124] много вещей офицеров, которые ушли на войну и оставили тут свое имущество. Склад был реквизирован и начал грузиться в вагоны.

Меня взорвало это предприятие, потому что это было уже вторжение на непосредственно подчиненную мне территорию, без всякого согласования со мной. Я немедленно собрал отряд человек в 40, под командой 2-х офицеров, и экстренным поездом двинул их на станцию арестовать эту компанию и отобрать захваченное имущество. Компания была арестована, привезена в Харбин, и все было обратно возвращено в склад. Затем сейчас же было начато следствие. Большинство солдат, которым в сущности нельзя было предъявлять каких-нибудь обвинений, потому что они исполняли приказание, были возвращены к Семенову, а Борщевского и других лиц посадили под арест, с тем, чтобы предать их полевому суду и этим раз навсегда прекратить такого рода хозяйничанье. Это вызвало страшное возмущение среди японцев и среди семеновцев. Вскоре прибыл сам Семенов в Харбин для объяснения с Хорватом по разным вопросам и по поводу этого инцидента. Ко мне прибыл Таскин [41] , который состоял при Семенове, с тем, чтобы это дело ликвидировать. Я сказал, что не отпущу его, покуда не предам суду, и сделаю то, что суд постановит: постановит суд, чтобы его расстрелять — расстреляю, постановит, чтобы послать его куда-нибудь, — пошлю.

41

Стр. 124.

Таскан. Известный общественный деятель Забайкалья, бывший член 2 Государственной Думы, областной комиссар временного правительства в Чите и начальник Забайкальской области при Семенове.

Одним словом, миссия Таскина у меня успеха не имела.

В конце концов, атмосфера стала чрезвычайно напряженной. Было доведено до моего сведения, что семеновцы меня собираются арестовать. Я всегда ходил один по городу и продолжал это делать теперь, но собрал орловскую часть и сказал, что никаких мер сейчас не буду принимать совершенно, потому что это могут быть только одни угрозы, которые не будут приведены в исполнение, но что орловская часть должна будет принять все меры по отношению к поезду Семенова, если со мной что-нибудь случится. До этого дело не дошло. В сущности, осталось все, как и было. Семенова я не видел, — он переговорил с Хорватом и уехал. Но когда узнали об этом японцы, они сделала заявление, что выйдут с вооруженной силой для того, чтобы прекратить столкновения, если они возникнут. Все это создало тяжелую атмосферу. Инцидент был мирно улажен, но тем не менее это чрезвычайно повредило моей дальнейшей деятельности.

После этого Японская миссия повела себя совершенно открыто (к сожалению, я сжег документ). От инструкторов-офицеров [125] я узнал, что японцы начали работать по германской системе над разложением тех маленьких частей, которые у меня были. Говорили, чтобы офицеры ушли к Семенову, что у него открываются места. Начальником артиллерии был подан рапорт о том, что заведующий этой миссией предлагал ему вступить в отряд Калмыкова, где он будет занимать пост начальника артиллерия.

Словом, повелась работа совершенно определенного характера, относительно которой открыто докладывали орловцы. Орловцы, которые были твердые и честные люди, возмущались и даже выгнали одного из таких безответственных господ, которые приходили и говорили, чтобы они мне не подчинялись. Это меня глубоко возмущало, — я увидел, что раз являются с такими приемами, то работать нельзя. Тогда я обратился через нашего посла Крупенского в Токио с просьбой и с подробным изложением всего того положения, которое у меня создалось, и о необходимости мне самому поехать в Токио к начальнику генерального штаба Ихару и переговорить с ним, что дальнейшая работа в такой атмосфере становится физически невозможной. Хорват тоже был очень обеспокоен всеми этими делами и советовал мне поехать в Японию и договориться там, потому что здесь с этими лицами разговора быть не могло. Тогда я передал командование штабом Хржешатицкому и в начале июля уехал в Токио.

Мне были даны необходимые для этого средства и документы. Я решил совершенно открыто поговорить с Ихарой, а Хорвату я сказал, что если наша работа противоречит японским целям, то мы здесь ничего не сделаем, потому что противодействовать японском директивам у нас средств нет. В Токио я явился

к нашему посланнику Крупенскому, изложил ему все, что знал, и просил устроить мое свидание с начальником японского генерального штаба. Крупенский мне говорит: «Знаете, вы поставили себя с самого начала в слишком независимое положение относительно Японии, и они поняли это. Вы позволяете себе разговаривать с ними слишком независимым и императивным тоном, — это было с вашей стороны ошибкой. Вы должны были это смягчить. Они себе составили мнение о вас, как о своем враге, который будет противодействовать всем их начинаниям, всему их делу, и поэтому оно, конечно, вам не только помощи не будут оказывать, но будут оказывать противодействие вашей работе». Я говорю: «Все эти сведения относительно моего враждебного отношения к Японии идут из определенных источников, но мои поступки не давали никогда основания [126] и повода к тому, чтобы считать меня врагом Японии. Я относился к ней, как к союзной державе. Война продолжается, большевистский авангард находится на Дальнем Востоке, больше половины его состоит из мадьярских и немецких частей, все военно-пленные немцы участвуют на стороне большевиков, — и поэтому я считаю, что я продолжаю ту войну, которую мы вели раньше, н что в интересах Японии оказать мне эту маленькую материальную помощь, за которой я обратился. Повторяю, что эта помощь исчисляется суммами настолько небольшими, что даже Китайская дорога гарантировала бы уплату».

Мне было устроено свидание с Ихарой. Там был помощник начальника штаба Танака, который теперь состоит военным министром. Я изложил все дело Танака и сказал ему, что с самого начала моего прибытия я совершенно определенно считал необходимым установить доброжелательные отношения с Японией, на которую я смотрел, как на дружественную державу, и от которой я просил только оружия и военное снаряжение, так как никаких других потребностей у меня не было. «Я рассчитывал, что Япония мне может выдать из своих громадных запасов часть оружия, которое мне нужно, — говорил я, — но события получили определенный характер, и мне приходится совершенно откровенно узнать ваше мнение, — возвращаться ли мне в Харбин, и будете ли вы мне противодействовать в той работе, которую я вам изложил; если да, то я считаю, что работать я не могу; а если вы дадите мне уверения, что вы не вмешиваетесь во внутренние дела и не будете мне препятствовать, то я буду продолжать свою работу». Затем я добавил: «Я понял бы ваше превосходительство, если бы в моем распоряжении был огромный корпус, к которому можно было бы применять метод разложения по германскому образцу. Но у меня только два полка, — что же к таким силам применить такие средства. Это по меньшей мере неудобно». Он весьма весело встретил это заявление, потом подумал и сказал: «Знаете, адмирал, останьтесь у нас, в Японии. Когда можно будет ехать, я скажу вам, а пока у нас здесь есть хорошие места, поезжайте туда и отдохните». Для меня было ясно и понятно, что ничего из этого предприятия у меня не выйдет, потому что та линия, которую я взял, неприемлема. Тогда я сказал: «Хорошо, я останусь пока в Японии». Я протелеграфировал Хорвату общее содержание этой беседы, остался в Японии и решил немного полечиться, потому что я чувствовал себя не вполне здоровым. Как раз в эти же дни моего пребывания [127] до меня дошли известия о владивостокском перевороте, произведенном чешскими и русскими частями, о том, что отряд Орлова вышел из Пограничной на Гродеково, что во Владивостоке образовалось правительство Дербера, и что затем там появилось правительство Хорвата с различными органами.

Алексеевский. Скажите, адмирал, вы знали раньше о намерениях Хорвата объявить себя правителем?

Колчак. Нет, у него таких намерений не было. Это была работа Дальневосточного комитета. Если у него эти планы были, то во всяком случае мне не были известны.

Алексеевский. Судя по тому манифесту, каким объявил о своем вступлении в управление всей Россией Хорват, этот переворот был подготовляем друзьями и лицами, которые его окружали. Вы не принадлежали к числу этих лиц?

Колчак. Я с ним об этом не говорил, и думаю, что этот переворот подготовлял главным образом Дальневосточный комитет.

Алексеевский. Еще одни вопрос: вы покинули Харбин по тем соображениям, которые вы изложили. Деятельности отрядов Орлова и Семенова в Харбине по внутреннему управлению и несению ими чисто полицейских обязанностей вами намечалась или даже, быть может, направлялась, или нет?

Колчак. Нет, они совершенно не несли никаких полицейских обязанностей. Я выселил даже одну часть. Они несли только караульную службу.

Алексеевский. Но в Харбине были случаи, когда представители отрядов Семенова, Калмыкова и Орлова иногда присваивали себе функции политической полиции и принимали меры ареста, а иногда даже увозы и убийства по отношению к отдельным лицам.

Колчак. Увозы все время повторялись, но я не могу сказать, что это делали представители всех отрядов, — у меня данных определенных нет. Я могу только сказать, что я сам был свидетелем того, что в Харбине арестовывали на улице вечером, и в этом отношении отдельные группы действовали совершенно независимо. До моего отъезда было при мне убийство одного учителя — Уманского.