Дора Брюдер

Модиано Патрик

Я не знаю, потому ли Дора решилась на побег, что Лионский вокзал был так близко. Не знаю, слышала ли она из дортуара в тишине непроглядных военных ночей стук колес товарных поездов или тех, что отправлялись с Лионского вокзала в свободную зону… Ей наверняка были знакомы эти два лживых слова: свободная зона.

В романе, который я написал, почти ничего не зная о Доре Брюдер, — но и писал-то я для того, чтобы она подольше оставалась в моих мыслях, девушка, ее ровесница, я назвал ее Ингрид, бежит со своим другом в свободную зону. Я писал, думая о Белле Д., которая тоже в пятнадцать лет покинула Париж, нелегально пересекла демаркационную линию — и оказалась в тулузской тюрьме; об Анне Б., которую в

восемнадцать задержали без документов на вокзале в Шалоне-сюр-Сон и приговорили к четырем месяцам заключения… Все это они рассказали мне в шестидесятые годы.

А Дора Брюдер — готовилась ли она к побегу заранее, помогал ли ей кто-нибудь, друг или подруга? Осталась ли она в Париже или попыталась добраться до свободной зоны?

В регистрационном журнале полицейского участка квартала Клиньянкур 27 декабря 1941 года в графах «Дата и ориентировка — Гражданское состояние — Заведено дело…» записано следующее:

«27 декабря 1941. Брюдер Дора, родилась 25/2/26, Париж, 12-й округ, проживает по адресу: бульвар Орнано, 41. Показания Брюдера Эрнеста, 42 лет, отца».

На полях проставлены цифры, но я не знаю, что они означают: 7029 21/12.

Полицейский участок квартала Клиньянкур находился в доме 12 по улице Ламбер, позади Монмартрского холма, фамилия комиссара была Сири. Но Эрнест Брюдер обратился, по всей вероятности, в окружной комиссариат, улица Мон-Сени, 74, в ведении которого находился участок Клиньянкур: это было ближе к его гостинице. Комиссара там звали Корнек.

Прошло тринадцать дней с побега Доры; почти две недели Эрнест Брюдер не решался пойти в участок и заявить об исчезновении дочери. Можно себе представить, сколько тревог и сомнений пережил он за эти тринадцать долгих дней. Ведь он не вписал Дору, заполняя досье в октябре 1940-го в том же самом комиссариате, и полицейские могли теперь это обнаружить. Пытаясь разыскать дочь, отец сам привлекал к ней внимание.

Протокола допроса Эрнеста Брюдера в архивах полицейской префектуры нет. Наверно, в комиссариатах подобные документы уничтожались сразу же по истечении срока хранения. А через несколько лет после волны были уничтожены и другие полицейские архивы, например специальные реестры, заведенные в июне 1942-го, когда все евреи получили по три желтые звезды на каждого старше шести лет. В эти реестры вносились фамилия еврея, номер удостоверения личности, адрес, а в последней графе он должен был расписаться в получении этих самых звезд. В полицейских комиссариатах Парижа и предместий было составлено больше пятидесяти таких реестров.

Никто никогда не узнает, на какие вопросы о дочери и о самом себе отвечал Эрнест Брюдер. Возможно, ему попался полицейский чин, который просто делал свою работу, так же, как и до войны, и не видел никакой разницы между Эрнестом Брюдером с дочерью и прочими французами. Конечно, этот человек был «экс-австрийцем», жил в гостинице и не имел профессии. Но его дочь родилась в Париже и была французской подданной. Подросток в бегах. В эти смутные времена такое случалось часто. Может быть, тот полицейский и посоветовал Эрнесту Брюдеру дать объявление в «Пари-Суар», поскольку прошло уже две недели с тех пор, как Дора исчезла. Или нашелся газетчик, из тех, что подвизаются на мелких происшествиях типа «сбитых собак» и околачиваются в комиссариатах, который сам наобум тиснул это объявление о розыске среди других заметок под рубрикой «Вчера и сегодня»?

Я хорошо помню чувство, охватившее меня, когда я сбежал из дома в январе 1960 года, — такой силы чувство, что даже не знаю, испытывал ли я еше в жизни что-нибудь подобное. Хмельной восторг от того, что порваны одним махом все путы: захотел — и

разом разделался с навязанной тебе дисциплиной, с пансионом, с учителями и одноклассниками. Ты теперь сам по себе и не имеешь ничего общего со всеми этими людьми; ты порвал с родителями, которые не любят тебя, потому что просто не умеют, и на которых нет никакой надежды; это чувство мятежной свободы и полного одиночества, такое острое, чтобы перехватывает дыхание и кажется, будто можешь взлететь. Наверно, это один из редких случаев в моей жизни, когда я по-настоящему был самим собой и ни под кого не подлаживался.

Но такое упоение не может быть долгим. У него нет будущего. Тебя собьют как птицу влет.

Бегство, думается мне, — это крик о помощи, а порой и форма самоубийства. И все же, хоть ненадолго, ощущаешь вечность. Ведь ты порвал не только с этим миром, но и со временем. Полдень, светло-голубое небо, и ничто больше тебя не тяготит. Стрелки часов в саду Тюильри застыли навеки. И муравей, все ползет по солнечному пятну и никак не доберется до края.

Я думаю о Доре Брюдер. Я говорю себе, что ей, когда она «бежала», было не так просто, как мне, двадцать лет спустя, в мире, снова ставшим мирным, Тот Париж в декабре 1941-го, комендантский час, солдаты, полиция — все было ей враждебно и грозило гибелью. Против нее, шестнадцатилетней, был весь мир, и она даже не знала почему. Другие мятежники в Париже тех лет, такие же одинокие, как и Дора Брюдер, бросали в немцев гранаты, взрывали их эшелоны, залы, где происходили их сборища. Тем мятежникам было столько же лет, сколько и ей. Лица некоторых из них остались в памяти истории, и я невольно в мыслях отождествляю их с Дорой.

Летом 1941 года сперва в «Нормандии», а затем и в кинотеатрах квартала шел один из фильмов, снятых уже при оккупации. Милая такая комедия «Первое свидание». В последний раз, когда я ее видел, меня не оставляло странное чувство, и дело тут было не в простенькой интриге и не в жизнерадостных героях. Я говорил себе: а что, если Дора однажды в воскресенье смотрела этот фильм про девушку-беглянку, ее ровесницу? Эта девушка убежала из пансиона, очень похожего на «Святое Сердце Марии», и встретила своего, как говорится в сказках и романсах, прекрасного принца.

На экране рассказана та же история, что произошла с Дорой в реальной жизни, только в розовом варианте, со счастливым концом. Не этот ли фильм подал ей идею побега? Я внимательно всматривался в детали: дортуар, коридоры интерната, форма учениц, кафе, где ждала героиня, когда стемнело… Я не находил ничего даже отдаленно похожего на действительность; впрочем, большинство сцен снимались в павильоне. И все же мне было не по себе. Экран как-то по-особому светился; пленка, что ли, была не такая, как теперь. Все кадры казались подернутыми пеленой, которая то усиливала контрасты, то, наоборот, сглаживала их в какой-то зимней белизне. Свет, слишком бледный и в то же время тусклый, Приглушал голоса или делал их пронзительнее и тревожнее.

И вдруг я понял, в чем дело: фильм этот смотрели когда-то, во времена оккупации, самые разные зрители, многие и многие из которых не дожили до конца войны. Их увезли в неизвестность, но они успели сходить в кино субботним вечером, который был для них краткой передышкой. Они забыли на время сеанса о войне, об опасностях, подстерегавших за стенами кинотеатра. В темном зале, рядом, плечо к плечу, они неотрывно глядели на сменяющие друг друга кадры — и ничего больше не могло случиться. И все эти завороженные взгляды пропитали пленку и в силу какой-то химической реакции изменили ее структуру, свет и голоса актеров. Вот что я почувствовал, когда, думая о Доре Брюдер, смотрел пустую в общем-то картину «Первое свидание».