Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно
Шрифт:
— Если бы ты знала, сколько раз мне вот так приходилось первому сообщать родителям, что сын уже не вернется, — тихо говорит Беслан, когда все уходят. — И ведь каждый день несчастные родственники заходят, спрашивают, есть ли какие-нибудь вести. Если нет, упрекают, что ничего не делаем, если известно, что в плену — почему не меняем, как будто все от нас зависит. И ответить нечего — исстрадались люди. Чокнусь я скоро на этой работе…
В конце июля работавшие в Сухуме представители швейцарского Красного Креста направили в ООН сообщение о противоречащих гуманитарным нормам условиях содержания абхазских пленных. Только тогда — почти через год после начала войны — Эдуард Шеварднадзе отдал приказ, чтобы с пленными
Журналистов селят в местном «Президент-отеле» — пансионате «Черноморец». Вечерами на пляже собираются его обитатели — сухумские беженцы, тоскуя, смотрят на другую сторону бухты: там видны огни ночной столицы. Зурик — худющий шебутной парнишка с цыганскими глазами — жил на окраине, в Новом районе, так что можно даже дом разглядеть. С осени нет никаких известий о близких — родителях, жене, двух маленьких дочках.
— Хочешь — верь, хочешь — нет: я до войны пузо имел! Тридцать килограммов сбросил за это время.
— А раньше чем занимался?
Отвечает уклончиво. И только потом, когда стали настоящими друзьями, признался — «вором был»:
— С детства дружил с грузинами, мингрелами да сванами — даже абхазского языка не знаю. В нашей бригаде один был абхазом, и кличка моя — «Абхаз». Мы такие были друзья — если надо помочь друг другу или там денег на адвоката — нет проблем! Я за каждого готов был голову положить! Когда война началась, мы все сидели в кафе, отмечали два года моей дочки. Тут арбузы привезли, я выбежал купить пару к столу, встретил крестного, тот кричит: «Тбилисские бляди пошли к нам порядок наводить!» Вернулся, рассказал пацанам, они заорали дружно: «Мы сухумчане — не допустим!» — так тепло стало. Потом меня соседи-мингрелы прятали, выбрался сюда только в октябре, через российскую воинскую часть. И за эти три месяца я пережил страшное — один за другим терял друзей… Из нашей компании, насколько я знаю, только трое уехали, не взяли оружие. Остальные, если живы, сейчас стреляют в меня…
Спецкор «Рейтера» москвич Вадик Аллахвердиев, съездив в освобожденную Шрому и поснимав от души, просто обалдел, когда по возвращении в Гудауту услышал по телевизору: «Агентство „Рейтер“ сообщает — Шрому контролируют грузинские войска». Срочно побежал звонить в Москву, в бюро: «Ребята, я только что из Шромы — она абхазская!». Абсурд продолжался: из вечернего выпуска новостей мы узнали, что генерал Каркарашвили выдвинул ультиматум — если абхазы не отдадут Шрому, то с полуночи он начинает широкомасштабное наступление на Гудауту.
Мы сидели в «Черноморце» и ехидно рассуждали: может, пока не поздно, пойти на пляже окопчик вырыть… Впрочем, как и ожидалось, наступления не было: сейчас перевес явно на стороне абхазов. Зурик сочинил анекдот: «В Тбилиси выпустили новые часы, называются „Сакартвело“ — „Великая Грузия“. Стрелка только одна — на двенадцати — а вместо кукушки сам Каркарашвили выскакивает и кричит: „Кукареку!“»
Тост Валерия Гумба — начальника пресс-центра Минобороны:
— Давайте выпьем за мир. Конечно, я хочу, чтобы мы победили. Но главное — пусть восторжествует справедливость: если правы мы — пусть мы победим, если они — пусть Бог им даст Победу.
Все яснее становится, что уповать на помощь или хотя бы объективность мирового сообщества,
Впрочем, удивительнее то, что иллюзии в отношении ООН столь живучи. Ведь еще в сентябре минувшего года специально посланная миссия под руководством Густава Фейсела собирала материал для доклада в Совете Безопасности, жуя тбилисские шашлыки (о чем горделиво заявил в интервью республиканскому телевидению первый замминистра иностранных дел Грузии Тедо Джапаридзе). Усилия поваров не пропали даром: в подготовленном миссией докладе Абхазия фигурировала как «тюркоязычная и преимущественно мусульманская страна».
Аида Капш работает машинисткой в пресс-центре Минобороны:
— Из Сухума мне удалось выбраться лишь 1 июля, да и то контрабандой. Потому что те, кто хочет уехать, заносятся властями в списки, а у меня брат семнадцатилетний, мы его все это время дома прятали: они ходили по домам и хватали первых попавшихся людей, чтобы потом обменять их на своих пленных. У одной женщины мать забрали больную восьмидесятилетнюю. Она плакала, просила оставить мать: «Лучше меня возьмите!» — бесполезно. К счастью, друзья наши, армяне, взяли нас с братом с собой, сказали, что мы — члены их семьи. Так и выбрались, а мама там осталась.
Перед самой войной я устроилась в Министерство образования секретаршей. И в сентябре волей-неволей вышла на работу — семью кормить как-то было надо. Там, в министерстве, вообще многонациональный коллектив был — русские, армяне, гречанки. А потом с каждым днем их все меньше становилось, все больше приходило новых сотрудников-грузин. И я уже чувствовала, что надо мной тучи сгущаются, но совсем невозможно стало после мартовского наступления наших. Я несколько дней на работу не выходила, затем пришла — все в одной комнате сидят, что-то бурно обсуждают. Я вошла — сразу замолчали, посмотрели недобро: «А мы уже собрались фасоль варить — поминки по тебе устраивать».
Если бы ты смогла пройти по городу, поговорить с людьми, почувствовать, как и чем они живут! Голодуха, ни электричества, ни воды, ни газа. Спасал только «кофе», мы на него и пшено, и горох, и геркулес пережарили. Вечером за чашечкой с соседями соберемся — стариками в основном — и они говорят: «Бог с ним, с городом, новый построим, лишь бы наши дети поскорее пришли — живые!» А многие так отупели от этого кошмара, что уже ничего не хотят — только бы все кончилось, а как — уже неважно. И еще выручала «Просто Мария». Правда-правда, вроде бы такой этот сериал глупый, но все так скучают по нормальной, пусть хоть в Бразилии, жизни, что, если вдруг свет дают и телевизор работает, люди даже на обстрел внимания не обращают, в укрытие не бегут: сидят и смотрят, не отрываясь…
И знаешь, я здесь, в Гудауте, так обнаглела! В Сухуме после часу дня нос из дома высунуть боялась. А тут — в шесть часов вечера спокойно иду по улице и, самое удивительное, ловлю себя на мысли, что иду — и просто так улыбаюсь!
Вечером заходит Зурик, мертвецки — до трезвости — пьяный. Оказывается, он узнал: на днях в Сухуме повесили его друга детства, грека — отказался идти воевать. Осталась двухлетняя дочка.
— Ты вот говоришь — в Москве кавказцев-преступников много. Что ж, это правда. Но знаешь, как готовят мамалыгу? Кукурузную муку высыпают в воду и размешивают: добрая мука оседает, а вся шелуха всплывает на поверхность. Вот наша шелуха к вам и подалась — здесь жизнь сейчас не по ним…