Дориан Дарроу: Заговор кукол
Шрифт:
— Не человек! Он двигался не как человек.
Как хануман, присланный по душу упрямого беглеца. Не то напоминанием, не то предупреждением. Сдайся, Персиваль, по-хорошему, все равно ведь проиграешь. Да и кто ты таков, чтоб с богами сражаться?
Чтоб отвергать саму Тысячерукую?
— Так папист же, — сказал Персиваль, стряхивая обрывки страха.
А вставать надо. Вот зацепится за угол ящика и подъем. На раз-два. Ну или можно на три. И на четыре, а лучше бы на десять, и чтоб сразу в койку. Ох голова-головушка…
Нет уж, пускай Персиваль и не сэр, и не мистер, но от своих долгов он отступаться не станет.
— Сюда иди, — велел Персиваль. Подняться-таки вышло, но ровно настолько, чтоб на ящик сесть. Мокрая простыня тотчас сбилась, и стало еще холоднее. — И воды возьми, только чистой. И еще соли, если есть. Кубок. Ложку серебряную…
Воды нашлось с полфляжки, а вот соли была целая банка. Теперь бы не напортачить…
— Вещички мои забрал? Хорошо. Тащи сюда.
Приволок, кинул грязной грудой и, отступив, отвернулся. Нужное отыскалось в кармане. Хорошо, что подчистить не успели, а может и не знали, на кой ляд эта серая труха надобна. Вот и ладно…
— Под печать влез? — уточнил Перси, расставляя добытое на ящике.
— Да.
Это хорошо, что отнекиваться не пробует.
— Перчаточку сними.
Дорри снял, вывернув шкуркой дохлой ящерицы, и мазь, которую накладывал, точь-в-точь склизкая мездра. Резко завоняло паленым, и запашок этот крепко не понравился Персивалю.
— Лампу поближе поставь. И пару свечей бы, если есть.
И хорошенько ж его угораздило-то. Шкура красная, распаренная и кой-где порастрескалась, а из трещин гной желтый сочится. Он-то и воняет.
Дорри притащил длинную колбу, внутри которой на тонкой ножке плясало пламя, причем было оно удивительно ярким, а свет давало белый, чистый.
— Сколько было? И какие?
— Три. Вроде бы три. А какие — не знаю.
На внутренней стороне ладони явственно проступали два пересекающихся креста. Знакомая работа, только удивительно видеть ее в Сити. И внутренний голос, очнувшись от нокаута, шепнул, что не надо бы лезть в это дело, что двойные Печати за просто так не ставят, а если ставят, то…
Клирикал отвернулся от Персиваля. И радоваться надо, что только отвернулся, а не лезть поперек интересов. Персиваль вздохнул и спросил:
— Что ж ты, дурак такой, на рамы не глянул, а?
Лицо у клыкастого стало обиженным, как у того, прошлого Дорри при встрече с кулаком… Правда, этот нынешний старше. И худой, даже тощий, точно его голодом морили. И глаза у него красные, ну точно смородина перезревшая.
А еще он вампир.
Персиваль вздохнул и, легонько нажав на знаки, буркнул:
— Больно будет.
Так, на полпинты воды ложка соли и четверть унции Содомского пепла. Или наоборот?
Сработает? Или тот, чьим именем вершится заговор, тоже отвернулся от Персиваля?
— Если дозавтрего не полегчает, то придется полновесного клирика искать.
И Персиваль, изо всех сил сдавив руку, опрокинул содержимое кубка на открывшуюся рану.
— Глава 11. О ссорах, письмах и похищениях
Место это было столь древним, что, верно, помнило те времена, когда в Королевстве говорили на латыни, лили кровь в сражениях с кривоногим лесным народцем и славили многих богов. Это место, видя, как меняется мир, менялось следом, но нынешний век оказался слишком быстр, чтобы за ним успеть. И место, оскорбившись, заперлось от времени, и долго хранило пыль и тлен уходящих лет. Но однажды опоры на двери слетели, как и сама дверь, изрядно одряхлевшая. Рассыпались пылью гобелены, расползлись гнилью ткани и меха, и хрупкая сталь старинных клинков пала в бою с пришельцами.
— Вот же пакость! — сказал толстый человек и, сунув в рот кровящий палец, пнул обломки меча. Затем мстительно наступил каблуком и попрыгал, добивая.
— Прекрати немедленно! — велела девица в цветастом наряде. Ее глаза ярко блестели, лицо же наоборот было бледно под слоем белил, а щеки полыхали изрядной порцией румянца. Стоя в центре старого зала, девица оглядывалась. И судя по выражению лица, увиденное было ей не по вкусу.
— Грязно.
— Зато безопасно, — возразил толстяк, вынимая палец изо рта. — Он сказал, что главное, чтоб безопасно. И чтоб потолки высокие.
Потолки в старом зале и вправду были высоки. Четырехугольные колонны распускались гигантскими лилиями, лепестки которых врастали в кирпичную кладку. Кое-где в нее были вделаны крюки, с которых свисали длинные ржавые цепи.
В углу валялось колесо.
— Уберешь тут, — сказал толстяк, подвигаясь к выходу, но девица преградила дорогу:
— А чего это я? Чего если убираться, то я? Как будто некому больше… как будто эти не могут!
— У них другая задача. И не ори!
— Я не ору! Я просто спрашиваю, почему как убираться, так сразу я?!
— Нет, ты орешь!
Оба замолчали, одновременно повернувшись к выходу, и отпрыгнули друг от друга, когда в подвал влетел взъерошенный ворон. Задев толстяка крылом, птица шлепнулась на пол, отряхнулась и заговорила.
— Где? Где? Где?
— Здесь нету. У себя. Чего случилось? — девушка, присев на корточки, протянула к ворону руку, но тут клюнул и, отпрыгнув, заорал:
— Пр-р-ровор-р-ронили! Ур-р-роды!