Дорога через ночь
Шрифт:
Федунов растолкал беглецов и остановился перед немцем. Резко выпячивая нижнюю губу, что всегда было у него признаком ожесточения, издевательски спросил:
– Еще одна деревня с похоронами?
Брюкнер лишь пожал плечами. Тогда Федунов повернулся к нам и тихим, дрожащим от крайнего озлобления голосом, сказал:
– Этот проклятый немец водит вокруг одной деревни, чтобы охранники подоспели и сцапали...
И хотя Брюкнер шел впереди нас меньше, чем остальные, все уставились на него. Утомленные и голодные, мы были раздражены. Лишенные способности спокойно думать и взвешивать, легко поверили, что
– Убить его, гада! Мы далеко не уйдем, если сейчас же не избавимся от этого шпиона.
– Я есть не шпион, - твердо возразил Брюкнер.
– Не шпион!
– передразнил Федунов.
– Так мы тебе и поверили! Ведь тебя и в барак наш подсадили шпионить.
– Я не был подсажен к вам никем, - так же твердо опроверг немец.
– Я был, как все, туда посажен, и они мне такую же судьбу приготовленной сделали.
– Врешь ты, гадина! Тебя и по-нашему говорить научили, чтобы русских подслушивать и коменданту доносить.
– Я русский язык в Ленинграде выучил, - защищался Брюкнер.
– Я там на "Электросиле" почти два года техником работал.
– На "Электросиле" работал?
– спросил молчавший всю дорогу Самарцев, приподняв на носилках голову.
Он учился в Ленинграде, знал город и хотел проверить Брюкнера.
– А где жили немцы с "Электросилы"?
Брюкнер с готовностью, даже обрадованно повернулся к нему:
– На Васильевском острове, на Детской улице, дом три жили.
– Верно, я знаю ту улицу, - подтвердил Самарцев.
– Это на самой окраине Васильевского острова. И дом тот знаю, где немцы жили.
– Эка невидаль!
– воскликнул Федунов.
– Улица, дом... Может, его потому и подбросили к нам, что жил у нас и лопотать по-нашему научился.
– Я не был к вам никем подброшен. Я в концентрационный лагерь послан был, потому что против войны с Россией говорил.
– За это тут посылают не в концлагерь, а на фронт, - заметил Стажинский.
– В штрафные батальоны на восток.
– Со мной они еще хуже сделали.
– Что же они сделали с тобой?
– спросил Устругов с неприязненным интересом.
– Я не могу этого сказать, - тихо ответил немец.
– Мне стыд большой будет.
– Вон оно что! Стыдится секрет свой выдать!
– издевательски выкрикнул Федунов.
– Как девчонка, потерявшая невинность... Смотрите, он даже краснеет, как девчонка!
Немец испуганно оглядывал людей, окруживших его. Он искал сочувствия. Обросшие лица были одинаково жестоки, ввалившиеся глаза смотрели со злым ожиданием.
– Так что же они сделали с тобой?
– повторил Георгий с такой суровостью, что Брюкнер втянул голову в плечи, будто его ударили. Он всегда побаивался этого большого и молчаливого русского, который перенес свое озлобление против Гробокопателя на всех немцев.
– Они меня бесчестным сделали, - тихо проговорил Брюкнер, смотря себе под ноги.
– Что-о-о-о?
– удивленно протянул Федунов.
– Обесчестили?
– Он подпрыгнул на месте и захохотал, откинув голову так резко, что его шапка отлетела метра на два.
– Обесчестили!.. Невинности лишили!.. Ха-ха-ха-ха!
Красное лицо немца покрылось капельками пота. Он облизал дрожавшие губы и так же тихо подтвердил:
– Да, обесчестили...
Брюкнер расстегнул ворот полосатой фуфайки, поднял на соседей испуганные и упрашивающие глаза, но увидел на их лицах лишь злорадное любопытство и снова уставился себе под ноги. Он понимал, что недоверие только увеличится, если не ответить на вопрос. И, вдруг решившись, комкая фразы и путая русские слова с немецкими, стал рассказывать свою действительно страшную и постыдную для тогдашней Германии историю.
После возвращения из Ленинграда в конце 1933 года Брюкнер поступил на завод в Альтоне, под Гамбургом. Нацисты уже хозяйничали в Германии, и некоторые его знакомые по "Электросиле" отправились прямо в тюрьму. Он политикой не интересовался, держался от всего такого в стороне: "Меня не трогают - и мне трогать никого не надо". Но новые хозяева страны скоро затронули и его: налоги повысили, питание урезали, молодых заставили маршировать по вечерам и воскресеньям, пожилых - заниматься пожарным делом. Когда началась война, жить стало еще голодней и тяжелей: днем приходилось работать, вечером - дежурить на крышах, тушить пожары.
Нападение на Советский Союз совсем расстроило Брюкнера. Он увез из России симпатии к этим странным, так не похожим на немцев людям. Правда, он не любил склонность, может быть, даже страсть некоторых русских много говорить прежде, чем что-либо сделать. Ему даже казалось, что слишком много энергии уходит у них на словесные бури. Но их простота, душевная искренность и щедрое гостеприимство перевешивали недостатки. Он радовался их увлечению трудом, видел, с каким напряжением создавали они новую жизнь, и понимал, что скорее умрут, чем позволят кому-либо вернуть их назад, к прошлому. Брюкнер был глубоко убежден, что немцы не имеют права вмешиваться в жизнь русских, и говорил об этом своим родственникам, друзьям, соседям.
Одни молча и опасливо выслушивали его, другие останавливали и советовали покрепче держать язык за зубами, третьи горячились и кричали, что советская зараза, сидевшая где-то внутри него, пробилась, наконец, наружу. Однако после провала немецкого наступления на Москву в Германию двинулись эшелоны с обмороженными и ранеными, его друзья, соседи и родственники заговорили сами и даже резче, чем он. Неудача всегда тащит за собой недовольство.
Среди рабочих Гамбурга, который совсем недавно звали "красным Гамбургом", недовольство прорвалось наружу: на заводах заговорили о необходимости кончать войну, в двух или трех местах даже забастовали. Власти арестовали "для острастки" несколько сот человек. Всех, кто мог носить оружие, тут же послали на фронт, Брюкнера, арестованного одним из первых, почему-то нашли выгодным объявить "главным смутьяном". Он, дескать, ведет разговоры против войны, потому что боится, а боится потому, что не мужчина. По приказу начальника гестапо Гамбурга его отвезли в клинику, там связали по рукам, по ногам, положили насильно на операционный стол и... оскопили. Когда рана немного зажила, его снова доставили на завод, где работал, и провели раздетым перед строем рабочих. Власти хотели показать, что всякий мужчина, выступающий против войны, будет лишен мужских качеств. Прямо с завода Брюкнера привезли в Бельцен.