Дорога цвета собаки

Гвелесиани Наталья

Негромкий голос Почтенного звучал без пафоса. Голос нельзя было назвать шелестящим, так как шелест предполагает трение сухих листьев на земле или на дереве. Этот же одинокий лист пребывал в воздухе. Только белая одежда старца скрашивала суровую полутьму комнаты, интерьер которой составляли столы — письменный и обеденный, кушетка и шкаф с книгами да папками с деловыми бумагами. Кухня находилась в углу, за полотняной перегородкой. Стены и пол жилища были непокрашены.

Все это вместе повергло Годара в уныние. Сердце его откликнулось на пафос ситуации тем, чем смогло —

грустной экзальтацией. Пожалуй, впервые за время пребывания в Суэнии, Годару стало холодно. Возникло желание подержаться за руку Мартина, который ничего такого не чувствовал, то ли затем, чтобы обрести равновесие, то ли ему понадобилось удержать Аризонского от непонятно какой беды. Восхищаясь Зеленым витязем, искренне считая его сильнее себя, Годар находил нужным втайне опекать его.

Друг его ждал повествования старца с лицом открытым, обнадеженным, не скрывая благоговения. Однако он не пожирал глазами спину дорогого ему человека, хотя, чувствовалось, так соскучился по нему, что готов был созерцать его, не отрываясь, сутки напролет.

Годару же казалось, что старец стоит спиной и медлит с рассказом потому, что ждет, пока он, неискушенный чужестранец, укрепит свое сердце. Однако, когда Верховный Посвященный приступил к изложению притчи, Годар отключился от своих тревог незаметно. Образы, к которым прибегал Посвященный, уносили его в детство, а оттуда неслись навстречу нерастраченные, подзабытые чувства. Образы были словно вычитаны из одной его тетради.

В притче говорилось о Собаке. Все на свете — Собака, гласила самая главная мудрость. Почти все на свете. И первый путешественник, шедший по пустынной дороге поступью хозяина, тоже был Собакой. В душе его, как и во всем почти свете, пребывали Собаки — Белая и Черная.

Белая собака была старшей и сильной сестрой. Черная робко жалась к ней, стараясь не привлекать к себе внимания и не требуя ничего, кроме права на маленькие радости от близости к своей мудрой сестре.

Путешественник искал двойников своих Собак, чтобы все они смогли служить друг другу, ибо считал, что каждая Собака должна иметь двойника, как должен иметь двойника он сам.

И нашел он землю, на которой почувствовал близость к своему ненайденному двойнику. И прикипел к ней душой. И пригласил друга, который шел за ним. И увидел там женщину, которую полюбил.

Его вера, его дело, его женщина, его друг, которого короновал он на владение своей землей, стали его Собаками. Это означало, что великий путешественник запер Дорогу, а ключ подкинул в карман далекому потомку через посредничество Хранителей.

Нет ничего дороже Собаки и священной пустынной дороги. Но Дорога — не Собака.

У хранителя не может быть Собаки — кроме тех двух, что составляют душу его: Белой и Черной. Но Хранитель остается Хранителем, пока не становится Собакой — Дороге… Тогда мудрец превращается в старца; старец ветшает; юноша льнет к младенцам, а Дорога — к реке, повернутой вспять. И появляется Дракон.

Почти все на свете — Собака: Белая или Черная. Но дракон — не Собака.

У Белой и Черной Собаки есть хозяин. У дракона хозяина нет. Этим они и различаются.

Есть

Черная собака и есть дракон. Не перепутайте, не оскорбите Черную собаку, назвав ее драконом, и не преследуйте, как презренного врага. Помните: собак не забивают до смерти.

Не спускайте с нее глаз, несите за нее ответственность и даже лелейте ее, ибо нет ничего страшнее падшей Черной собаки.

Падшая Черная собака — дракон.

Почтенный Сильвестр закончил свое скупое повествование лицом к юношам, неторопливо возвращаясь к столу нетвердой походкой. Взгляд его не задержался на поднявшихся витязях. Мартин немного посторонился, и Посвященный прошествовал, как летящий по горизонтали одинокий лист, в другой конец жилища, где достал с книжной полки Псалтырь.

— Псалмы, по моему убеждению, достойны внимания прежде всего тем, что пышут благодарностью к Создателю. Я не буду обращаться к Господу с мольбой о помощи, я просто поблагодарю его за вас сегодняшним вечером. Прошу добрых юношей переночевать в моем доме; я не обременю их присутствием. Эту ночь мне необходимо провести за пределами жилища.

Мартин, побледнев, промолвил:

— У вас золотое сердце, Почтенный. Мы осмеливаемся обратиться к вам только с одной просьбой — не осудите нас за то, что мы с товарищем тронемся в путь прямо сейчас. Эту ночь мы условились провести в поле у развилки. Вы знаете это место, Почтенный — до него пятнадцать километров. Важно успеть до ночи.

— Что ж, тогда — успеха.

Витязи приложились к груди старца. Он стоял, как свеча, с непрницаемым лицом, взгляд его был далек и спокоен, только губы вздрагивали — тонкие, поджатые. При объятии он скрещивал на мгновение у них на спинах сухие, легкие, как солома, руки — таким жестом Хранители благословляли путников.

— А ведь я надеялся воспитать тебя Хранителем. Ты мог бы стать самым молодым Посвященным в Общине, — тихо обронил Сильвестр так, словно констатировал будничный факт.

— Если успех приложится ко мне, Почтенный, я подумаю над этим предложением, — вежливо сказал Мартин.

— Успех — тоже Собака, дорогой мой. Он не отпустит тебя в Общину.

— А долг — тоже Собака, Почтенный?

— Белая собака всегда права. Наверное, она не зря уводит тебя от нас. Может, моя притча, как и я сам, тоже стала Собакой большой Дороге.

— Не казните себя, Почтенный. В конце концов, смерть — тоже Собака.

Когда они уже были на конях, Годар, усмотревший в этом диалоге какую-то угрозу для себя, сухо спросил, пытливо вглядываясь в профиль Мартина:

— Ты и в самом деле хотел бы стать Хранителем?

Мартин повернулся в анфас, и Годар увидел взгляд грустный, но попрежнему открытый, из чего сделал заключение, что Зеленый витязь не таит от него своих планов, и сразу расслабился, освободился вконец от тревоги — тревоги легкой, ненаполненной, но досадной, похожей на объятия старца, какими они ему представлялись.

— Я обнадежил Почтенного из вежливости и из милосердия, — сказал Мартин с едва заметной иронией, адресованной Годару, — на самом деле мне нет места в Общине Посвященных. Там — даже больше, чем где-либо еще.