Дорога дней

Гюльназарян Хажак Месропович

Газар ничего не мог возразить и, чтоб отделаться, говорил:

— Э-э, тебе что, своих забот мало?

Одним обстоятельством, однако, все были довольны.

В квартале стало тише, и люди говорили:

— Благословен будь отец Адама, наконец-то поспокойнее стало!

Организованная Адамом артель, или, как блестящими буквами было написано на вывеске, «фабрика металлистов № 1», разместилась возле Кантара, в старых казарменных конюшнях, а бывшие мастерские жестянщиков постепенно превращались в квартиры для десятков семейств, неизвестно откуда прибывших. Так незаметно перестал существовать один из «центров» нашего квартала.

Правда, там еще кое-где постукивали молотками

последние кустари — лудильщик Парнак, коваль Нерсес и «нытик Гево» — жестянщик. Про последнего говорили, что он тайно торгует водкой.

В старом помещении школы собирались открыть фабрику обуви и кожаных изделий, куда приглашали на работу моего отца.

Среди новых обитателей нашего квартала особо примечательных личностей не было, кроме одного, который одиноко ютился в бывшей мастерской жестянщика Адама.

Через несколько дней после его появления рядом с цирюльней Симона открылась лавка, где наш новый сосед торговал газетами и дешевыми книгами. Еще он чинил часы — ремесло, которым не очень-то прокормишься, поскольку в квартале, кроме стенных ходиков, других часов ни у кого не было. Звали его Маркар, но, кроме нашего соседа Хаджи, который обращался к нему «парон Маркар», все величали его «Газет-Маркар» либо просто «Газет». Когда его так называли взрослые, он слышал в этом оттенок уважения и не сердился, но стоило нам окликнуть его так же, он выходил из себя, руки начинали дрожать, от злости он ронял лупу из правого глаза.

Взрослое население квартала относилось к Газет-Маркару с большим уважением.

— Шибко ученый человек, по-всякому говорить может, — заявляла Србун, и не без оснований.

Со дня ареста генерала Алагязова в квартале не осталось никого, кто бы говорил по-русски, тогда как Газет-Маркар знал не только русский, но и «язык германа», потому что в годы войны находился в плену в Германии.

Благодаря знанию языков, ремеслу («благородному ремеслу», как говорил мой отец) и особенно газетам с первых же дней своего появления Газет-Маркар прослыл авторитетной личностью, и преимущественно в вопросах политики. А политика, как и раньше, была основной темой разговоров в кофейне черного Арута при непременном участии нашего соседа Хаджи, отца Остолопа и прочих завсегдатаев. И в этих разговорах заключительное слово все почтительно предоставляли Газет-Маркару.

У последнего было много свободного времени, и, понятно, он успевал прочесть почти все полученные на продажу газеты и книги и, конечно, превосходил ученостью как моего отца, так и цирюльника Симона. Кроме того, были у него и какие-то связи в комиссариате просвещения, — Хаджи уважительно говорил: «За один стол с начальством садится». Газет-Маркар любил в разговоре бросить невзначай:

«Вчера вызывает меня наш Асканаз, — мол, что скажешь, дядюшка, хотим организовать театр».

Многие не верили в то, чтоб наркома интересовало мнение Газет-Маркара насчет открытия театра, но это невинное тщеславие продавца газет, помимо всеобщего почтения, приносило и свою пользу. Черный Арут, разные лавочники, включая гробовщиков, старались поближе сойтись с ним.

Цирюльник Симон, к примеру, брил его бесплатно и каждый раз, когда тот доставал деньги, повторял:

— Не надо, братец Маркар, не чужие ведь, авось и у меня к тебе дело будет.

Непонятно, чем мог быть полезен Газет-Маркар Симону, у которого, как мне помнится, и часов-то не было.

Маркар и внешностью отличался от остальных жителей квартала. Это был маленький, очень маленький стареющий человечек. За исключением заведующего нашей школой товарища Смбатяна, никто в квартале не носил коротко подстриженной светлой бородки. Светлые были у Газет-Маркара

и усы, а голова большая, лысая, и только возле ушей торчало по пучку желтых волос, которые вечно выбивались из-под шляпы. Ходил он в костюме и в белой, всегда несвежей рубашке при неизменном черном галстуке.

Ореола славы, окружающего Газет-Маркара, не замечали только малыши, и в их числе были я и Чко, хоть мы и старались казаться взрослыми.

Каждый день рано утром, прежде чем открыть свою лавчонку, Газет-Маркар заходил в цирюльню Симона.

Вместо приветствия он непременно разражался какой-нибудь странной фразой:

— Итак, да здравствует рус…

— Ну, что там новенького в газетах? — спрашивал цирюльник Симон.

— Здравствуй, добро пожаловать, — отвечал цирюльник Симон и обращался к сидящему перед ним клиенту: — Голову брить будем?

— Нет, — отвечал тот.

Симон давал один конец ремня клиенту в руку и, держась за другой, точил бритву, а Газет-Маркару предлагал любезно:

— Садись, братец Маркар. Вот освобожусь, в нарды сыграем, — и кричал в глубь парикмахерской: — Ахчи, Наргиз, принеси-ка братцу Маркару чашечку кофе!

— Весьма благодарен, — улыбался Газет-Маркар и, приняв из рук Наргиз кофе, опускался на длинную скамью у стены.

— Ну, что там новенького в газетах? — спрашивал цирюльник Симон.

— Давай, уста, давай, некогда мне, — недовольно ворчал клиент.

— Все, кончаю, — отвечал Симон, подправляя ему усы.

И, пока Газет-Маркар, пофыркивая, тянул свой кофе, проливая на бородку и черный галстук, Симон, закончив дело, отряхивал замызганное полотенце, освежал лицо и голову клиента ароматной водой и говорил:

— Готово.

Наконец Симон мог спокойно выслушать рассказ Газет-Маркара, но в это время мы, малыши, начинали дружно вопить под окнами цирюльни:

— Газет, Газет!

Продавец газет вскакивал, дрожащими руками ставил на скамью недопитую чашку кофе и, путаясь в широких брюках, выскакивал из парикмахерской.

— Мерзавцы! — визжал он на весь квартал.

Симон улыбался вслед и в ожидании следующего клиента точил бритву, покачиваясь всем телом и вперив взгляд в дверь.

В ШКОЛЕ

Но, конечно же, для нас интереснее всего была новая школа — розовое здание с железной крышей. У ее высоких стен жалко ежилась церковь.

Когда мы перебрались в новое здание, число учеников увеличилось вдвое. Теперь с мальчиками и девочками нашего квартала здесь учились ребята и из других кварталов: были ученики даже из отдаленного Конда и Цахи-Мейдана, что возле ущелья. Стало больше и учителей.

Во время перемен по длинным и широким коридорам расхаживали дежурные учителя и старшеклассники. Они следили за тем, чтобы мы, малыши, не шалили. И нас лишали удовольствия лихо съезжать по перилам с третьего этажа на первый, а на переменах нам не разрешалось больше устраивать игры в классе. Со звонком дежурные выгоняли нас во двор или в коридор. Пионерский штаб безоговорочно конфисковал все рогатки, из которых мы обстреливали узкие церковные оконца, и все ножи, потому что некоторые из нас умудрялись пробовать их лезвия на всех попадающихся предметах. Дошло до того, что даже на дверях кабинета заведующего школой товарища Смбатяна было вырезано крупными буквами: «Балда Мелик».