Дорога к людям

Кригер Евгений Генрихович

Светлов есть Светлов. Тему трагическую он приземляет: гильотины веселый нож. Но именно это слово углубляет драматизм темы.

Был Михаил необычайно остроумным человеком и очень любил шутку.

Как-то встречал я Новый год в клубе писателей. Три часа ночи. Все перебывали друг у друга за столиками. Несколько раз я чокался со Светловым. В очередной раз он проходил мимо, я остановил его:

— Повторим? У меня теперь не водка. Чача!

— Ну, что ж. В честь грузинки Радам! Только знаешь что, старик? Что такое ерш или медведь? Нет, это не то, что ты думаешь.

Путать, пить разные напитки и пьянеть от этого быстрее? Ничего подобного. Это значит — пить с разными людьми! Погоди, не обижайся.

— Я и не думал обижаться.

— Не обижайся, ты для меня не «разный». Будь здоров, Женя, не кашляй.

К друзьям он относился по-отцовски бережливо и нежно.

...И если не в силах Отбросить невроз, Герой заскучает порою — Сам лучше лягу под паровоз, Чем брошу на рельсы героя.

И друзья отвечали ему тем же. Вот он воображает — он умер.

Прохожий застынет И спросит тепло: — Кто это умер, приятель? — Герои ответят: — Умер Светлов! Он был настоящий писатель!

Написано в 1927 году. Михаил тогда и думать не думал о смерти. Оптимист. Втайне цену своему дарованию знал, но никогда не бравировал им. Пожалуй, последняя строка стихотворения — редчайшая по откровенности, да и то настоящим писателем, по Светлову, признал его прохожий за то, что поэт решил: сам лучше лягу под паровоз, чем брошу на рельсы героя.

Однажды я приехал с фронта в Москву, Михаил Аркадьевич оказался временно там же. Вместе с моей будущей женой обедал я по каким-то загадочным талонам в ЦДРИ. Вошел Светлов, сузил глаза, расплылся в улыбке, исчез в ней, а возникнув снова, стал серьезным и сказал:

— Нехорошо, Женя. Нехорошо, старик, скрывать от меня таких красавиц. Кстати, что это у вас за зелье в графине?

— Тархун, Миша. Трава есть такая.

— Трава, это хорошо. Ну, а проспиртована?

Присел. Пить не стал.

— Лучше пойдем ко мне, старуха. Там есть у меня овощ. Настоящий. Соленый огурец. Правда, половину я отгрыз. Но будет чем закусить.

Старухе было тогда тридцать лет. Мы охотно двинулись за Михаилом Аркадьевичем, — он, впрочем, не любил, чтобы называли его по отчеству. Держался так, будто все вокруг молоды, а он среди них волшебный добрый или порою сердитый старик. Пришли в его пустую квартиру на углу Тверской и проезда Художественного театра. Он вынул из кухонного стола недоеденный огурец.

— Потрясающе! — сказала Варя.

— А-а как же! Не углами богата хата, а... Где твоя жидкая травка? Нет, по-настоящему говорится — не пирогами изба богата.

Мы выпили по стопке ядовито-зеленого тархуна.

— Вы не женаты? Нет, в самом деле, откуда ты, красавица? На фронте Женя украл? Он такой!

— Я только собираюсь на фронт.

— И хозяйства у вас своего нет? Действительно, не пирогами изба ваша богата.

— Мы не женаты, —

теряясь, сказал я.

— Ты возьми старуху на фронт. Там не страшно. Это в тылу страшно. Верно? Давайте выпьем за наш фронт.

Через день я должен был возвращаться в 16-ю армию К. К. Рокоссовского. С Варей все было неясно, радостно и мучительно.

— И давно у вас так? Не ладится? Это всегда так бывает. Любовь — загадочна, сказал один пошляк.

— Да что вы, Михаил Аркадьевич, — неопределенно сказала Варя. — Какая любовь?

— Уто-мленное солнце тихо в море садилось, и кто-то там сообщил, информировал, что не-ет лю-юбви. И соврал!

Я молчал, подавленный.

— Соврал, мерзавец... А ночь такая лунная, поговори хоть ты со мной, гитара семистру-унная! Поговори со мной, старушка.

— Вы лучше стихи свои прочтите.

— Стихи — завтра. Поздно. Три ночи. Не три ночи, а три часа ночи, к сожалению.

— Я бегу, — встрепенулась моя будущая жена.

— А пропуск есть? О комендантском часе забыла?

— Я так пройду. Не заметят.

— Не разумно. Просто глупо. Оставайся здесь.

И мы остались, устроившись в двух комнатах. Утром Варя проснулась раньше меня. Вышла на кухню. Михаил Аркадьевич, понурившись, сидел на плите,

— Рано же вы встаете, Михаил Аркадьевич. Мне — на работу, а вам-то зачем?

— Называй меня Миша. Я не спал. Думал об утомленном солнце и о том, что любовь есть, существует. Согласна?

Варя всплеснула руками:

— Не ложились? Что-нибудь случилось?

— Случилось. Влюбился.

— В Радам? Она прелестная.

— Сам знаю, в кого влюбился. Я всегда влюблен. Не могу не влюбляться.

— Это слово можно понять и так — не могу не влюблять в себя!

— Верно. Красив же? Напоминаю Рудольфо Валентино? Только вот он стихи писать не любил.

— Что же вы, так всю ночь на конфорке и просидели?

— Милая, я всегда — при конфорках, и только при них.

— Не кокетничайте. Всего хорошего. Спасибо!

— На фронте встретимся, старуха.

Вскоре поднялся и я. Светлов ничего не сказал о конфорках. В петлицах воротника гимнастерки у него блестели две шпалы.

— Чаю нет, капитан, — сказал Миша. — Есть тархун на донышке.

— Я не опохмеляюсь. Да и не с чего...

На другой день я уехал на фронт. Вскоре и Светлов. После войны я бывал у него дома на улице Черняховского, по-моему, в кооперативном доме, — где достал деньги вечно нуждавшийся Михаил Аркадьевич, не пойму. Очевидно, друзья помогли. Виделись в клубе писателей. Миша сидел за столиком на веранде, как всегда окруженный юношами, слушал их стихи, хвалил, делал благожелательно поправки, советовал продолжать, учась у Пушкина, но не подражая ему. Позже, много позже Победы тяжело заболел. Несколько раз лежал в больнице. Отпросился, выписался, уехал в Переделкино, в Дом творчества. Там стало хуже. Снова — больница.

Мы возвращались из Коктебеля. В Харькове взял я «Правду». И не поверил глазам своим. Черным по белому — скончался Михаил Светлов. А мы как раз, зная с его болезни, сразу после приезда должны были навестить его в больнице. Поздно! То, что необходимо, нужно делать сразу!.. Нет больше Светлова... Поэзия его будет жить долго, и какое же счастье, да, счастье, знать: ты дружил с ним! Ты хранишь его книги. Ты видишь его — улыбающегося, острящего, изредка грустного, жизнелюбца, оптимиста. Поэта!