Дорога к людям

Кригер Евгений Генрихович

...22 июня 1941-го... Олеша оказывается в пору войны в Ташкенте. Далекий гул сражений слышен ему и там. Может, он тайком плачет. Но верит в победу. Сражается по-своему — работой. Пишет сценарий. Представляет себя солдатом, — вот по сигналу комиссара вскакивает на бруствер траншеи, бежит в сторону атакующих немцев, стреляет, стреляет... Это он, Олеша, такой добрый, человечный, влюбленный в людей. Да, это он. Он способен и ненавидеть — врагов своего народа, нашего строя жизни. Москва, Москва... Снова Олеша за работой. Книга воспоминаний — «Ни дня без строчки». В сущности, это своеобразный роман о детстве, юности, размышлениях зрелого человека... Работу свою он начал в Одессе стихами. Друзьями, даже Эдуардом

Багрицким, признан был чуть ли не лучшим среди них. И однажды испытал и успех, и огорчение. Читал стихи уже маститому тогда, хоть и молодому, Алексею Толстому. Тот похвалил. Но, усмехаясь, посетовал на одну неточность, какую, впрочем, я позже заметил в его собственном романе «Сестры».

Вы не встретите больше Юрия Карловича на улице, ни грустным, ни улыбающимся. Но мы видим его, видим явственно. Он живет во всем, что печально или радостно, грустно или полно юмора...

1977

ЛЕОНИД ПЕРВОМАЙСКИЙ

С Леонидом Первомайским сблизил меня прежде всего фронт.

Встретились мы с ним впервые на Украине осенью 1943 года.

Небывалое по своей ожесточенности форсирование Днепра.

До этого Конотоп, Бахмач, Нежин с его лицеем, где учился Гоголь, с железнодорожным паровозным депо и машинистами, направлявшими паровозы навстречу друг другу, чтобы вовремя незаметно соскочить, скрыться, слыша за спиной грохот столкнувшихся локомотивов, рев прянувшего к небу пламени, вопли немецких солдат и брань разъяренных очередной катастрофой офицеров.

— Многим не удалось скрыться, — рассказывали нам железнодорожники. — Расстреляли. Нас это не остановило, напротив — довело до белого каления и побудило готовить новые и новые диверсии, аварии, пожары, гибель гитлеровских воинских эшелонов с боеприпасами, пушками, танками и бронетранспортерами. Взгляните на наши спины. Исполосованы плетьми, шомполами, шпицрутенами. Пытками боши от нас ничего не добились. Немцы с их аккуратностью из-за нашего сопротивления и противодействия так и не добились нормального по часам и минутам движения поездов, двигались эшелоны кто во что горазд, вернее, как нам угораздит внести беспорядок и смятение в ряды солдат и офицеров их железнодорожной службы.

В Нежине остановились мы у молодой женщины. Лицо ее показалось нам не по летам изможденным. Оказывается, брат ее — офицер Красной Армии. «Ответственной» за это нацисты сочли именно нашу молодую хозяйку. Вызвали в гестапо, допрашивали, пытали, а что она могла сказать, что выдать? Что брат — в наступающей Красной Армии? Немцы и так знали об этом. Все равно пытали. Ничего не добившись, отпустили. Озлобленная девушка связалась тогда с партизанами. Долго рассказывать: после нескольких совершенных с ее участием диверсий наша хозяйка оказалась в тюрьме. Грязь... Издевательства... Избиения... Угрозы — в петлю, в петлю, в петлю!.. Голод.

Наши войска освободили Нежин и пленников, заключенных фашистами в тюрьмы, утром того дня, когда мы поселились у милой, привлекательной, несмотря на все перенесенные мучения, хозяйки.

Вечером ждала ее неожиданная радость.

Буквально ввалился — от усталости — небритый, с потемневшим, будто от порохового дыма, лицом офицер.

— Будьте ласковы, сидайте, — сказала хозяйка ему, незнакомому.

— Да ты ли это, Ганка? — вскричал офицер. — Меня-то не признала!

— Ах, Андрий! Езус Мария! Глазам своим не верю.

Они обнялись, как влюбленные.

За ужином брат, артиллерийский офицер, рассказывал о трех годах «его» войны и разлуки с семьей. Говорили по-украински —

для Леонида Первомайского это родной язык.

— Погостишь у меня, смотри, какие славные у меня постояльцы!

— Не могу, Галюня, и так отпросился из части на три часа. Вечером выступаем.

— Ох, когда это все кончится, Андрий?..

К вечеру распрощались с радостной и печальной в одно и то же время Галиной и мы.

В пути Леонид прочел вслух свои стихи сорок второго года:

...Нема в життi такоi сили, Щоб ми з шляху свого зiйшли, Щоб ми забули тi могили, Де нашi друзi полягли. Згадавши думи й днi недавнi I смертнi в ворогом боi, Ми вернемось до них у травнi, Коли засвищуть солов’i.

Хотя Первомайский, как и я, не склонен к неоправданно «быстрой» дружбе, мы сошлись в первые же недели совместных странствий по фронту. Для меня сотворение стихов, талантливых разумеется, — чудо. Такое же чудо, как создание Петром Ильичом Чайковским Первого концерта для фортепьяно с оркестром или полотно Левитана «Над вечным покоем», «Руанский собор» Клода Моне, написанный рано утром, розовый сквозь дымку и предсумеречный в лиловатых тенях. Чудом был для меня и Леня, писавший так и читавший так, что я, не зная украинского языка, понимал смысл, настроение, музыку, словами выраженную мелодию строф Леонида.

Сблизило нас и чувство юмора, на первых порах неожиданное для меня в Первомайском, с виду — мрачном, бесконечно грустном порою, неохотно вступавшем в беседу с людьми малознакомыми.

Оказалось — смешлив необычайно. Сам же острит с лицом непроницаемо серьезным. Да, счастье иметь такого друга! Участлив, всегда готов помочь любому попавшему в беду или просто нуждающемуся в поддержке: в Конотопе и Бахмаче, не дожидаясь просьбы хозяев, он вместе со мною и Павлом Трошкиным, военным фотокорреспондентом «Известий», как заправский лесоруб пилил и рубил бревна для русской, — не знаю, как называют ее украинцы, — кухонной печи.

С владельцами мазанок разговаривал по-крестьянски, оберегая их от иностранных или просто «интеллигентских» слов, как равный с равными, мыл посуду, подметал пол в горнице, был для хозяев как бы членом семьи. Они и считали его свояком, то есть мужем одной из сестер, — не всерьез, конечно, а по обращению родственному. Стихи свои при хозяевах Леонид не читал, да и вообще он позволял себе это лишь в среде близких друзей. И никогда не называл себя поэтом. Офицер Красной Армии, вот и все!

А офицером он был настоящим. Иначе, не пережив опасностей смертельных, не смог бы так правдиво и по-армейски точно поведать нам о войне с ее лишениями, потерями, слезами, и кровью, и доблестью, как сделал это в своем романе «Дикий мед».

Киев... Канун 7 ноября 1943 года. Вчера столица Украины очищена от войск противника. Этому предшествовала небывалая по сложности переправа через Днепр. Еще до подхода наших инженерных частей, тут же первые роты и батальоны, используя подручные средства, лодки, часто рассохшиеся, пропускавшие воду, двери, оторванные от брошенных на берегу домов, набитые соломой мешки, кинулись на воду, выскакивали на взбаламученные снарядами и минами днепровские волны, тонули, спасались, ухватившись за борт ближнего челна, держали над собой винтовки и автоматы, плыли и плыли к правому берегу, откуда разил их смертный огонь гитлеровцев, и все же выбирались на сушу, мокрые шли в атаку на доты и дзоты нацистов.