Дорога к звездам
Шрифт:
— Почему?! — возмутился я. — Когда такое — это же прекрасно!
Я тут же вспомнил свои достаточно откровенные отношения с мюнхенской собачкой Дженни, принадлежавшей к аристократическому роду карликовых пинчеров.
— Потому что мир состоит из идиотов, — сказал старый С’обак. — Это моя точка зрения. Но с точки зрения большинства, любовная связь Собаки и Кошки — такой же скандал, как если бы добропорядочная еврейская девочка из набожной еврейской семьи, посещающей синагогу и чтущей Талмуд, привела бы в дом своих родителей РУССКОГО ГОЯ... Или я знаю?
— Хватит. Дальше...
— Дальше было раньше, — вздохнул старый С’обак. — Мне с этой Кошечкой было лучше всего на свете!.. Я с ней был-таки половой гигант! Боже мой, чего мы только с ней не вытворяли?! Я потом как-то пробовал делать это с разными Собаками-сучками... Не то. Ну таки совершеннейшее не то! А как она была хороша в оральном сексе!.. Как она ЭТО божественно исполняла! Судя по твоим боевым шрамам на морде и огромным бейцам между задними лапами, которые даже хвостом не прикроешь — ты меня должен понять. Кстати, меня зовут Арни.
— Мартын, — представился я. — Но можно просто — Кыся...
— Я тоже не очень-то «Арни». Вообще-то меня зовут— Арон. Но... С волками жить— по-волчьи выть. На американский манер я — Арни. Понял?
Я действительно понял все, за исключением ОРАЛЬНОГО СЕКСА. При помощи логических умозаключений я решил, что это от слова «орать». То есть орать от удовольствия, что со мной довольно часто бывало. В завершающий момент я невольно разражался таким громким и хриплым мявом, что на всем нашем ленинградском пустыре ни у кого не оставалось сомнений по поводу того, чем я там сейчас занимаюсь...
Но в то же время мне показалось, что с этим словом я что-то путаю. Надо будет потом у Рут спросить... А пока меня очень заинтересовало произношение и акцент Арни-Арона.
— О’кей, Арни! Я рад, что познакомился с тобой. Можешь на меня рассчитывать... Но у меня такое ощущение, что ты говоришь не по-английски, а по-немецки. Мне-то это, как говорится, без разницы, но я как-то бывал в Германии и узнаю в твоей речи многие немецкие слова...
— Шурли! Конечно!.. Я же говорю с тобой на идиш! У нас тут, в Брайтоне, очень многие говорят на нем. А идиш — это же международный еврейский жаргон...
— Постой, постой, Арни!.. Значит, я сейчас с тобой говорил тоже на этом идиш?!
— А как же?! — Арни-Арон даже приподнялся на передние лапы.
«Все-таки Шура был прав — Я ЖУТКО ТАЛАНТЛИВЫЙ ТИП! — подумал я про себя. — Нет, нужно немедленно ехать в Вашингтон, найти этого конгрессмена и постараться поставить там всех на уши, но найти Шуру!.. Уж если я, оказывается, могу разговаривать даже на этом идиш, то уж в ихнем Вашингтоне я тоже не дам маху!..»
От окончательно принятого решения мне сразу стало легко и спокойно, и я не удержался и пошутил над стариком Арни-Ароном:
— А ты, Арончик, считаешь, что говорить в Нью-Йорке на идиш — это тоже «с волками жить — по-волчьи выть»?
— А ты думал?! Ты знаешь, что такое Нью-Йорк?! Шлемазл! Нью-Йорк — это двести
— Кого это «нас»? — не понял я. — Животных?
— «Нас» — это евреев! — сказал С’обак Арон, он же Арни. — А Животные это или Люди, или Собаки, или, я знаю, Коты — все это не имеет ни малейшего значения. Важно, кем ты сам себя чувствуешь. Именно этим Америка и хороша! Понял?..
Проснулся я только ближе к Филадельфии...
Кевин Стивенc — водитель междугороднего туристического автобуса с тридцатью шведскими туристами из Швеции и одной американской шведкой из Америки, гидом-переводчиком, — совершал свой обычный рейс по маршруту Нью-Йорк — Филадельфия — Вашингтон и дальше в теплые флоридские края до Майами. А потом обратно в Нью-Йорк. Срок поездки — двенадцать дней.
— Тебе хватит? — спросил меня Тимур.
— За глаза и за уши! — нахально ответил я. Кевин Стивенc и был тот самый пожилой толстый шоферюга, в чей автобус, когда-то стоявший у отеля «Рамада Милфорд Плаза», ткнулась полицейская машина с уже мертвым сержантом Фредом Истлейком.
Так Кевин познакомился с Рут. А потом подружился и с Тимуром.
Вот ему-то Тимур и позвонил на следующий день после посещения Шуриной сиротской квартиры в Бруклине. Позвонил с улицы, из автомата, и попросил Кевина ничего не говорить матери. Тот обещал...
Он согласился завтра же взять меня с собой до Вашингтона, а через двенадцать дней забрать меня оттуда в Нью-Йорк. Именно с того места, где он меня оставит — у конгресса ли, у Капитолия, у Белого дома... Где я сочту нужным вылезти. И чтобы находясь в Вашингтоне, я как можно точнее считал бы дни и ни хрена не напутал!
Тимурчик ну прямо убивался, что не может поехать со мной — так ему хотелось в Вашингтон, в Музей аэронавтики!.. Но я ему сказал, что если не будет в доме меня — полбеды. Всегда можно сказать, что я загулял. А если исчезнет Тимур — мать сойдет с ума! И чтобы он даже об этом не мыслил!.. Подозреваю, что Кевин Стивенc и не взял бы Тимура без разрешения Рут.
В тот вечер, когда мы вернулись из Брайтона, Тимурчик быстро скапустился. Принял душ, захватил с собой письмо от Маши Хотимской, которое он сегодня получил из Израиля, и отправился к себе.
Рут, наоборот, была еще полна сил, чем-то странно возбуждена и засыпала меня вопросами о Шуре Плоткине. Что он пишет, где печатался, почему не женат, есть ли у него дети, ходили ли к нам девки и, как говорят немцы, «унд зо вайтер». По-нашему — «и так далее». Вплоть до того — какого он роста?..
А хрен его знает, какого он роста?! Мне и в голову не приходило его мерить... Я сказал ей, что Шура приблизительно выше ее на полголовы. И тут же заметил, что Рут это очень понравилось!..
— Я решила еще поискать его по больницам, — сказала она.