Дорога на Берлин
Шрифт:
Он понял, что в столице все время тосковал по этой жизни, по армии, по трудностям и постоянной новизне походов, по солдатским песням, то унылым, то безудержно залихватским, по волнующему напряжению битв и по суровой, мужской боевой дружбе.
В главной квартире многое изменилось. Салтыков болел, и его часто и подолгу замещал Фермор. Алексей Никитич отдавал должное опытности и предусмотрительности Фермера, но не мог побороть антипатии к нему. Он мирился с тем, что у Фермора не было широты кругозора и горячей веры в русское оружие, которые так пленяли в графе Петре Семеновиче, но он не мог простить
Все лето он провел в разъездах, закупая муку, овес и картофель; ранней осенью Суворов послал его с рапортом к главнокомандующему. Сделав доклад, Шатилов тотчас же пустился на розыски своего друга, как ребенок, радуясь предстоящей встрече, Он нашел его только вечером, завертел, закружил в объятиях.
— Пусти, ошалелый! — отбивался Ивонин. — У меня дела еще.
— Эва! Завтра на заре я уезжаю, так уж эту ноченьку твои дела подождут.
— Ин ладно.
Они вышли на высокий берег, окаймленный густым тёмным кустарником. Под ногами шуршал разметанный багрянец листьев. По черной реке катилась светлая дорожка.
— Одер, — задумчиво сказал Ивонин. — А у славян издревле Одрой сия река прозывалась. Уже и забыто, что во всех сих местах славянские племена жили и на костях их пруссы свое благополучие воздвигли.
— Да еще и тем недовольны. Снова хотят славянские земли заглотнуть.
— На сей раз не выйдет… Одначе рассказывай.
Выслушав Алексея Никитича, он вздохнул.
— Вечно та же история. Тотлебен да Корф стращают, что нас же в Европе северными варварами звать будут, Фермор их в сем поддерживает; в результате русские солдатушки и кровь льют и голодные ходят, а прусские бауэры мошну набивают. Запрошлую неделю консилиум в главной квартире был…
— А кто нынче в ней состоит? — перебил Шатилов.
— Генерал-квартирмейстером [33] Штофельн, начальник артиллерии — Глебов, начальник инженеров — Муравьев, штаб-доктор — Кульман, главный провиантмейстер — Маслин. Да что в них толку при Ферморе! Крепка тюрьма огородою, а рать — воеводою. С Петром Семенычем они вовсе по-другому толкуют.
— Что же он? Совсем занемог?
— Борется с недугом. То сдаст командование Фермору, то снова, чуть полегчает ему, в должность вступит, хоть иной раз и в великом жару… Так вот на консилиуме заслушаны были доклады товарищей твоих по провиантмейстерской части: офицеров Корсакова, Груздавцева и Бока. Все то ж показали, что от тебя сейчас слышу, а толку чуть.
33
Должность, соответствующая начальнику генерального штаба.
Они помолчали.
— О чем же еще главная квартира суждение имела?
Ивонин оживился.
— Еще о хлюсте этом, о Тотлебене. Уже его и Фермор не стал переваривать. И то сказать: в его отряде завелись многие женщины, тащат с собой разного скарбу. До того дошло, что некоторые офицеры в неприятельский лагерь на пароль ездили и там шнапс с зейдлицевскими молодчиками пили.
Издали донеслась солдатская песня. Голоса звучали стройно, ладно.
— Славно поют, — промолвил Шатилов. — В одной тюрьме сидеть, в одном полку служить — споешься.
Песня гремела:
Вы, солдатушки уланы, У вас лошади буланы, Москву-город проезжали, В деревеньку заезжали, Ко вдовушке забегали. Ночевать к ней попросились: «Пусти, вдова, ночевати».Пенье неожиданно оборвалось, и чей-то тонкий голос надсадно зачастил:
Я не знаю, как мне жить В свете беспорочно И жизнь всю расположить, Чтобы было прочно. Петиметры говорят, Что я живу скупо, А скупые говорят, Что я живу глупо.— Это уж не иначе, как со столичным образованием, — засмеялся Ивонин. — Должно, служил допрежь в камердинерах. Пойдем-ка к ним, Алексей.
Когда они подходили к костру, вокруг которого сидели и стояли солдаты, тот же надсадный голос рассыпался быстрой скороговоркой:
Чем хотите, колотите: Поленом по коленам, Кирпичищем по плечищам, Головешкой по головке…— Тьфу! Уймись, дурень! — с сердцем сказал кто-то.
Вокруг засмеялись на разные лады.
— Ай да Емковой!
— Емковой! — приостановился Шатилов. — Это не тот, что у покойного Микулина служил?
— Тот самый. Сейчас он, в свой черед, канониром при гаубице. Мужик — что золото. Да вот сам посмотришь. Емковой, поди-ка сюда! — крикнул он, выходя на свет.
Солдаты нестройно поздоровались: по тому, как многие из них заулыбались, Шатилов понял, что его друга здесь хорошо знают и любят.
— Чего изволите, вашбродь? — не спеша приблизился Емковой.
— Вот премьер-майор интересуется, как живется тебе.
— Благодарствуем на этом. Только какое же солдатское житье? Известно: под голову кулак, а под бока и так.
— Я Евграфа Семеныча знавал, — тихо проговорил Шатилов. — Не забыл, поди?
Емковой истово перекрестился.
— Царство ему небесное! Вовек не забуду. Голубиной души человек был, и антилерист знатный: он меня обучил бомбардирскому делу.
— Ты все еще в Углицком полку?
— Никак нет! Во втором Московском… Нас оттуда, почитай, с полсотни сюда переведено.
— Надоело тебе, небось, по чужой земле таскаться?
— А то… Сейчас, вашбродь, сенокосица. Стоги-то духовитые, теплые. Как подумаешь, — эх, мать честная!
— Все война, — сказал Ивонин.