Дорога на Элинор
Шрифт:
— Это фантастика, — напомнил Терехов. — Это все придумано.
— Для вас — фантастика, — резко сказала Жанна Романовна, — потому что вы через это не прошли, вы — снаружи, а я была внутри. Мы слишком редко виделись с Эдиком…
— Наверно, я чего-то не понимаю, — сказал Терехов, пытаясь перевести разговор на менее опасную, как ему казалось, тему. — Вы были замужем за Ресовцевым. И говорите, что редко виделись. Вы разошлись?
— Нет, — покачала головой Синицына. — Эдик и сейчас мой муж. Но жили мы раздельно. Он —
Она запнулась, Терехов подумал, что женщина не хочет называть своего адреса.
— Жанна Романовна, — сказал он, приняв, наконец, решение, самое правильное, как он думал, в сложившейся ситуации, — так уж получилось, что роман вашего мужа оказался издан под моим именем.
— Получилось? — с иронией спросила Жанна Романовна.
— Давайте не будем создавать лишних сложностей. Вы имеете право на гонорар, и я вам отдам все деньги, которые мне за эту книгу положены. Не очень большая по нынешним временам сумма — тысячи полторы. Долларов, конечно, не рублей.
Синицына поднялась с дивана, волосы ее распушились и в свете люстры выглядели золотистым шлемом.
— Вы хотите откупиться? — удивленно спросила она. — Цена чужой жизни…
— Чего вы добиваетесь? — закричал Терехов и тоже вскочил на ноги. — Не знал я вашего мужа, никогда у него не был!
Неожиданная мысль заставила Терехова замолчать. Он вспомнил. Почему он не вспомнил раньше? Невозможное вспомнить нельзя. Невозможное не проникает в память, обтекает сознание, погружается в глубину, чтобы там исчезнуть навсегда.
Он прошел к компьютеру, сел во вращающееся кресло, так ему было спокойнее, здесь он привык думать, а на диване ему нравилось заниматься совсем другими делами — читать книжку или целоваться; правда, целовался он на диване только с Аленой и было это очень давно, но все равно: не думалось ему на диване, никакие мысли в голову не приходили.
— Вам знаком мальчик, — начал Терехов, собирая в памяти мозаику, давно распавшуюся на не связанные друг с другом элементы, — лет двенадцати, худощавый… Нос чуть приплюснутый, на левой щеке родинка в форме капли, чуть ниже уха… Серые глаза, брови густые, темные, а волосы русые… Бежевая тенниска, коричневые брюки… Сейчас такие не носят, они были в моде лет тридцать назад, в середине семидесятых.
Синицына смотрела на Терехова, будто зачарованная принцесса на злого волшебника, читавшего ее мысли.
— Вы должны знать, — требовательно говорил Терехов. — Вы знаете!
— Я-то да, — сказала Жанна Романовна, — а откуда знаете вы?
— Давайте по порядку, — потребовал Терехов. — И сядьте, пожалуйста, в ногах нет правды, а вам она нужна, верно?
Жанна Романовна присела на краешек дивана — похоже было, что Терехов получил в разговоре инициативу, которую следовало развить.
— Вы хорошо описали Эдика, каким он был в детстве. Конечно, я его знала — то есть, не мальчика, естественно,
— Бежевая, — сказал Терехов и повторил для убедительности: — Бежевая в коричневую клеточку. Этот мальчик стоял на станции метро «Академическая», ждал, чтобы я взял дипломат. А где был ваш муж в тот день? Вы должны знать.
— Дома он был, где еще? — сказала Синицына. — Я звонила ему с работы несколько раз, Эдик злился, я ему мешала, но мне необходимо было слышать его голос, знать, что у него все нормально…
— Именно в тот день?
— Нет, каждый… Я не могла жить, чтобы хотя бы раз в час не услышать его голос. Он принимал это как факт, как данность, хотя и злился, конечно, если работал, сочинял…
— Странно, — сказал Терехов. — Вы не могли и часа без него прожить, а жили раздельно, хотя и называли себя мужем и женой.
— Это имеет отношение к делу о плагиате? — холодно спросила Синицына.
— Нет-нет, — поспешно согласился Терехов. — Но история с мальчиком удивительна.
— А был ли мальчик? Вы все придумали.
— Жанна Романовна, мы хотим докопаться до истины, верно? Давайте хотя бы доверять друг другу.
Мысль о том, чтобы доверять друг другу, видимо, в голову Синицыной не приходила. Подумав, она сказала с видимым сожалением:
— Хорошо. Все так запуталось… Давайте начнем сначала.
Глава девятая
Он рвался проводить гостью, тем более, что часы показывали половину второго, и отпускать женщину одну было не просто неприлично, но возмутительно, преступно и невозможно. Однако Жанна Романовна сказала коротко: «Спасибо, сама», и в ее словах заключалось столько властной энергии, что Терехов не нашелся с ответом, так и стоял посреди гостиной, пока Синицына собиралась — подкрашивала губы (зачем? ночью? по пути домой?), поправляла пряжку на поясе и искала что-то в сумочке.
Подойдя к двери, Жанна Романовна спросила:
— Ваши последние слова можно расценивать, как признание?
И ушла, не дождавшись ответа.
А ведь действительно, по сути, он, Владимир Эрнстович Терехов, будучи в здравом уме и твердой памяти, несколько минут назад признался в том, что отправил на тот свет Эдуарда Викторовича Ресовцева, не будучи с ним знаком и не имея никаких реальных мотивов.
Сначала они, сев друг против друга за обеденным столом, зафиксировали (фиксировал Терехов, а Синицына внимательно следила за тем, чтобы он записывал правильно) надежно установленные (то есть, признанные обоими за истинные) факты. К таковым с обоюдного согласия отнесли: