Дорога на Элинор
Шрифт:
— Знаете, — говорил Лисовский ей в спину, — на третьем курсе, помню, в декабре, перед зимней сессией я, видимо, перетрудился. Дикая головная боль, температура. И депрессия. Все к черту. Ничего не хочу. Лежать, смотреть в потолок, жить противно, хорошо бы умереть. Кстати, это была странная, как я потом понял, мысль: хотелось умереть, но не навсегда, не окончательно, а какое-то время не быть на этом свете, пусть даже меня похоронят, а потом — через месяц, год, может, через век — появиться опять. Не родиться в чужом теле, а продолжить жить. С того возраста, в каком умер. С вами бывало такое?
— Нет, —
— Нет, — сказала Жанна.
— Нет, — послышался еще чей-то голос, но никто не придал этому значения.
— А со мной случалось, — продолжал Лисовский, — и теперь я понимаю, что это была не депрессия, а deja vu, воспоминание о том, что уже, вероятно, со мной происходило. Со мной, понимаете? С тем мной, частью которого является каждый из нас — вы тоже.
— Умирали и возрождались? — произнес Терехов. Он понимал Лисовского. Он сам не раз испытывал такое чувство — будто только что, в эту минуту возродился после долгого отсутствия, и ему вспоминался момент похорон, несли гроб, и люди шли — немного, несколько человек, — и плакала какая-то женщина, гроб опускали в яму, и он знал, что это хоронят его, сам он смотрел не то чтобы со стороны, но и со стороны тоже, ощущение было странным: он видел происходившее сразу с нескольких позиций — изнутри гроба (темно, тесно, тяжело), сверху, с высоты метров пяти, будто подвешен был на чем-то невидимом и тягостном, как непрошедшая печаль, а еще он видел откуда-то, где нет измерений, и все воспринимаешь не глазами, а сознанием, душой, где бы она ни находилась, и видишь не то, что видится, а то, что понимается, осознается, и это зрение, которого не могло существовать физически, было таким ярким, таким волнующим, таким…
— Да, — сказал Терехов, — я тебя понимаю.
Он подошел к Лисовскому и тронул его за локоть. Следователь отдернул руку инстинктивным жестом, бросил на Терехова косой взгляд, сел за стол, где были разложены его листы с нечитаемыми для постороннего взгляда записями, достал из-под стопки бумаг старую шариковую ручку и сказал тусклым голосом:
— А дело, Владимир Эрнстович, заканчивать придется. Вы… Ты понимаешь, почему у нас ничего не получается вместе? То ли мы действительно одно, то ли нас тут трое, и все мы друг против друга.
— Жанночка, ты понимаешь, чего хочет Олег? — спросил Терехов.
— Конечно, — улыбнулась Жанна. — Нужно закончить дела в этом мире, чтобы мы… он… ну, тот, который мы…
— Именно, — сказал Лисовский.
— Тогда, — пожал плечами Терехов, — запиши в протокол: самоубийство. И все.
— И забыть обо всех вопросах?
— Не можешь? Даже сейчас, когда знаешь ответы?
Лисовский долго смотрел на лежавшие перед ним листы. Аккуратно сложил, спрятал в папку, поднял взгляд на Терехова и спросил:
— Как у тебя получилось с двумя первыми книгами? И с двумя прожитыми одинаковыми минутами? Можешь повторить?
— Да, — сказал Терехов. — Наверно.
Что он тогда чувствовал? Желание, чтобы все было иначе? Ощущение раздвоенности сознания? Скорее отстраненность, ему было все равно, что могло с ним произойти — в этом мире закончить свои дни или в другом, какая, собственно, разница? Что было, что будет, что могло бы быть,
— Вот именно, — с удовлетворением произнес Лисовский. — Достаточно, Владимир Эрнстович.
— Володя, — сказала Жанна. — Я тебя очень люблю, Володя.
Она подошла — не к Терехову, а к Лисовскому, — взяла из его руки листы, уронила их на пол, поцеловала Олега в щеку, он неловко повернулся и попробовал ответить, они стояли и целовались, а Терехов смотрел, и ему было хорошо. Он ощущал поцелуй Жанны на своих губах, ему было сладко, он потерял под ногами почву, он взлетел, парил под потолком, как собственная освободившаяся душа, и видел сверху свою лысоватую макушку, ему хотелось погладить себя по голове, что он, конечно, и сделал, и ощутил легкое прикосновение к волосам.
А потом он обнял Жанну и Олега, увидел сначала Олега глазами Жанны, потом Жанну — глазами Олега, потом взглядом Олега увидел самого себя, странно это было, но уже привычно.
Я привыкаю к себе, — подумал он, не спрашивая, какого себя имел в виду.
Я, — подумал он.
И еще: хочу в Элинор.
Глава тридцатая
— Ой, — сказала Варвара, — вы так давно к нам не заглядывали, Владимир Эрнстович! Мы решили, что вы о нас совсем забыли!
Терехов опустился на знакомый стул, с которого только что снялась личность огромных размеров, и, когда посетитель боком протискивался в дверь, спросил у Варвары:
— Он, наверно, эпопеи пишет? В один роман такому автору явно не уложиться.
— Ну что вы, Владимир Эрнстович! — засмеялась Варвара. — Марик — редкий автор, такие сейчас вымирают, может, он последний. Знаете что он сочиняет? Детективные миниатюры! Рассказы-загадки по четверти листа каждый. У меня душа кровью обливается, когда я посылаю его подальше. Вежливо, конечно, приходится говорить, какой он гениальный, и какое у нас бездарное издательство, и что главный ничего в литературе не понимает…
— А на самом деле понимает? — встрял с глупым вопросом Терехов.
— Ни бельмеса, — ответила Варвара. — Но это неважно. Варзагер прекрасно пишет, но издавать его мы не можем.
— Почему? — в очередной раз прикинулся валенком Терехов.
— Ну, — изумилась Варвара и впервые посмотрела на Терехова внимательным, а не скользившим по поверхности взглядом, — Владимир Эрнстович, вы-то почему спрашиваете? Знаете же, что читатель не берет рассказы.
— Да-да, — нетерпеливо сказал Терехов, — читатель берет романы, причем такие, где экшн и не нужно думать, вроде моей «Смерти, как видимость». Кстати, как расходится «Элинор»?
— Надо узнать в отделе распространения, — придав лицу озабоченное выражение, сказала Варвара. — Я слышала, что со склада отправили последние пачки. И если тираж действительно распродан, то, наверно, будем заключать с вами договор на допечатку. Вы рады? И кстати, вы сами себе противоречите!
— Да? — удивился Терехов. — В чем же?
— В том, что читатель любит книги, где не нужно думать. Успех вашего «Элинора»…
— Варенька, — сказал Терехов, — уж ты-то знаешь, что «Элинор» — не мой роман. И пришел я, собственно…