Дорога на Порт-Артур
Шрифт:
Гусев уходит, а Иван Иванович присаживается на край моего окопчика.
— Ну как у тебя дела, Сережа?
— У меня нормально. Как у вас? Первый бой ведь...
— Да тоже все нормально. С шестой ротой в атаку шел. Сначала очень страшно было, сейчас ничего, притерпелся...
Что он мне еще скажет? Конечно, ничего. Ведь Иван Иванович — офицер, батальонное начальство. Не станет же он передо мной открываться как на исповеди.
— Шинель на спине, — Кузнецов усмехается, — рассадило осколком. А до тела не достал. Вон,
Да, Ивану Ивановичу повезло. Пройди осколок сантиметра на два-три ниже и не калякал бы я с ним сейчас. Шинель была распорота от воротника до хлястика. Кто-то наскоро зашил прореху, из которой торчали клочья ваты: видно, не только шинель, но и телогрейку зацепила немецкая сталь.
— Что ж, с крещеньем вас, товарищ младший лейтенант.
— Спасибо. Ты во что, Сережа, скажи своим: завтра с утра с нами пойдет в атаку и второй эшелон полка. Сил будет больше. Сам-то я с твоими ребятами не смогу увидеться, в шестую роту надо. Прощевай, Сережа.
Ни в восемь, ни в девять утра нам не пришлось атаковать немцев. Они опередили нас.
Отдых пехотинца в окопе зимой, да еще ночью, ветреной и промозглой, — это просто полудремотное сидение, скорчившись, с упрятанными глубоко в рукава шинели коченеющими руками, с частым постукиванием зубов, от которого моментально просыпаешься, едва нашему великому целителю — сну удается смежить солдатские веки.
Вот такой именно отдых и прервали у нас немцы ранним утром 14 января 1945.
Сначала они обрушивают на нас снаряды и мины. Обрушивают метко. Очевидно, и этот рубеж тоже помечен на картах немецких артиллеристов.
Единственное наше убежище — крохотные окопчики. Глубина их невелика, и чтобы втиснуться в них, нужно сложиться пополам. Мои колени упираются в подбородок, а каска, конечно, вылезает наружу. Все это хорошо, но под каской моя голова, и, чтобы уберечь ее от шального осколка, меняю положение, ложусь на бок, натягиваю сверху плащ-палатку.
Ясно: немцы не зря начали артналет в то время, когда мы сегодня еще не сделали ни одного шага в их сторону. Дело пахнет контратакой. Они, конечно, постараются вышибить нас отсюда и восстановить положение, тем более что наши танки ушли (они это слышали ночью) и пока еще не вернулись на свои позиции.
Снаряды и мины ложатся так густо, что, кажется, очередной или очередная обязательно угодят в тебя, так как по закону рассеивания они не попадают в одно и то же место. А этих нетронутых мест вокруг меня становится все меньше и меньше.
Что с моими ребятами? Не сдадут ли их нервы? Ведь никто из них троих еще не был под такой молотьбой. Надо посмотреть, подбодрить, ввести в обстановку.
Спускаюсь в нашу траншейку (вот и пригодилась!) и ползу к Сивкову.
Алексей лежит комочком, голова внутри окопа, полтуловища снаружи.
Толкаю его стволом автомата в бок, Алексей от неожиданности вздрагивает, приподнимает голову, поворачивается ко мне.
— Как
— Как видишь, командир. Терплю.
— Ну терпи. Сейчас немцы, видно, будут контратаковать.
— Что они, сдурели? Темно еще. Пусть погодят малость.
— Подготовиться к отражению контратаки. — Уже строже говорю Сивкову.
— Есть!
Тельный и Таджибаев тоже целы и невредимы. Таджибаеву говорю, что артналеты в темноте кажутся страшнее, чем днем, и к этому нужно привыкать. Говорю это Усенбеку, а сам думаю: «Какая тут привычка? У самого зубы лязгают скорее от страха, чем от холода».
Возвращаюсь назад и жду конца этой снарядно-минной молотьбы.
Когда она внезапно обрывается, вскакиваю, изготавливаюсь к стрельбе, подаю команду делать то же самое.
И тут появляются вражеские танки. Они ползут на нас из мутно-серой пелены рассвета, как черные привидения.
Фашисты словно знают, что у нас нет даже противотанковых гранат, и движутся смело, готовые вдавить в землю, изорвать гусеницами в клочья. Они даже не стреляют по нас, а просто идут и идут, как на таран, чувствуя, что сила сейчас на их стороне.
Что же делать? Укрыться негде. Танков наших нет. Противотанковые пушки — неизвестно где. Наши окопчики — не защита против брони.
По гитлеровцам начинают бить батареи с закрытых позиций, но танки легко проникают через сетку заградительного огня и с каждой минутой подходят все ближе и ближе. Где Гусев? Почему нет никаких команд?
И тут в голову приходит спасительная мысль: отойти за канаву. Ведь немцы пытались сделать из нее что-то наподобие противотанкового рва. Танкам не преодолеть ее.
А, была не была!
— Сивков, Тельный, Таджибаев — за канаву. За канаву, быстро.
Пригибаясь, прыжком преодолеваю нашу траншейку в снегу, начинаю отход. Но уже шагов через двадцать — тридцать валюсь в снег и смотрю вправо. Наши отходят короткими перебежками. Сивков изредка стреляет из автомата по какой-то одному ему видимой цели.
Соседнее отделение тоже быстро «сдает назад». За спиной раздается стук танковых пулеметов, над головой свищут пули.
Продолжая шаг за шагом пятиться, неожиданно натыкаюсь на расчет Егорова. Вцепившись руками в сошники, сержант толкает тачкой свою 57-миллиметровку. Еще толкают ее, упираясь в щит и колеса, трое артиллеристов.
— Драпаешь, Кочерин? — зло спрашивает Егоров, узнав меня. — А ну, живо берись за станину!
Это обидное «драпаешь» было ушатом холодной воды в лицо.
— Он танками прет, а у нас — только вот, — трясу автоматом перед лицом сержанта.
— Берись, сказано, за станину! — повторяет Егоров. — Да и людей своих зови сюда. Живо!
— Сивков, Тельный, Таджибаев, ко мне! Все ко мне! — ору что есть мочи, стараясь хоть криком ободрить себя. Пока сбегаются мои, артиллеристы успевают изготовиться к стрельбе.