Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
Тем удивительнее, что в прошлом году долгое время все шло бесплодно. Маршруты трудны, высоты отвесны, обвалы срывались в лощины, урочища засыпаны каменными осыпями. Несомненнейшие аналогии разрешались пустышкой: цель ускользала. Руду нашли упакованной в кристаллических сланцах, переслоенных туфами. Обычного, гидротермального происхождения: горячие воды, зарождаясь в магмах, насыщались некогда их веществом, и след их подземного движения восходил жилой по древней расселине, перекрученной, сплющенной, словно раздробленной исполинским молотом за миллионы лет.
Руда была небогатой, требовала обогащения. Жилы не заполняла, рудные
Круторогий тур сперва близко не подпускал к себе: две недели он кружил возле человеческого островка. Стар, хром, с большой плешиной между гранеными рогами. Лысый тур. Любопытен. Изваянием со скалы вникал в людскую маету. Никогда не слыхивали ни о чем подобном! Наш домашний тур. Тусклым утром раскатились выстрелы — эхо играло ими в мяч. Кинулись пятеро, с ними начальник, Сергей Павлович. Карабкаясь, опередили браконьеров. Лысый тур, не боящийся людей, лежал, сбитый в хромоногом прыжке, подвернув назад рогатую голову с остекленелыми глазами, так и не поверив, что стреляли в него. На мокром изломе камня, куда стукнули копытца, кровянился пираргирит, редкая, редчайшая руда серебра! Крапинки, зерна тут, пятнышки там — где–то совсем рядом рудное тело.
— Очень серьезно отнеслись! Принимали так, что ваш покорный слуга почувствовал себя балериной. Спрашивают, в частных беседах, понятно: «Ведь возможны и спутники: серебряный блеск?..» Конечно! И самородное серебро. Все возможно. Шкура неубитого медведя. Векселей не даю… Но решения, сообщают, уже подписаны. Объем работ, грубо, удваивается. В отряд влиты новые группы специалистов. Щедро разнаряжено оборудование, о таком мы с вами и не мечтали. Разумеется, вертолет, — тут, не сомневаюсь, сработали горячие мольбы Пантелеймона Хабарды. А прошлогодний хомут? Тоже на нашей холке. Картирование, оценка запасов галенита — само собой. Словом, балерина — заманчиво, почетно, недреманное око министра, — но вот как еще спляшем Лебединое–то озеро!..
Ни в письме ни в телеграммах Анны Никифоровны не содержалось чрезвычайностей, да и откуда? Отсутствовал еще недолго, звонил домой.
Только повторные вопросы, вдогонку, о том самом, о чем говорили, повторные просьбы о подробностях.
И в этом, и в почти хронометрическом, час за часом, письменном отчете, куда ходила, что делала, подчеркивающем незаконность одинокого ее времени, как налетевшего несчастья, и в прервавшем шуточный рассказ тревожном: хорошо ли перенес самолет (словно в первый раз, а не в сотый!), — во всем этом, или за всем этим Сергею Павловичу слышалось продолжение спора. Глухая борьба.
Началось исподволь, шло крещендо до отъезда. Хватит поездок, съедающих половину жизни. Неужели для них запретно то обычное, малое, естественное, что есть у дворничихи Анюты и у шумных и многолюдных соседей Кобеко, у всех, решительно у всех? Семья. Просто — семья. Холостые замашки, так и остался холостяком — разве не правда? Хорошо, был молод, но теперь, когда годы ушли?
И она говорила, углами изломав красивые брови, в упор приблизив расширенные глаза на располневшем лиде, сжав горячими сухими руками его руки, что всегда жила одной мечтой — о покое, заслуженном отдыхе — о его старости!
Потом призналась в сердечных перебоях, но по неотступности
И долго вполголоса пела, с особенной тщательностью собирая его в дорогу.
Пора менять жизнь… Что значит пора? Высок ростом, два Аякса, Кепчаев и Хубиев, приходились чуть выше подмышек, где–то у плеча похохатывал Пантелеймон удивительно топким голосом. Себе самому Сергей Павлович казался человеком примерно сорока с небольшим. Но что–то переламывалось. Тот же Пантелеймон, шестью годами моложе, еще прошлым летом выглядел старцем, к чьим немощам необходимо снисхождение. И вдруг это кончилось. Совсем иначе зарумянились Пантелеймоновы щеки. Женщины до сорока превратились, как одна, чуть не в девочек. Точно все оставались на месте, он же проскочил мимо.
Шел с заседания, на пустынной улице услышал нагоняющие шаги. Обычное: «Огоньку — можно?» И: «Не куришь? А вот палочку покажи, палочка понравилась». Палочка была кизиловая, любимая, сам вырезал. Согнутые в локтях руки–корни, квадратная грудная клетка — уличный шатун чем–то напоминал штангиста Новака. «А ну давай!» С грязной руганью ухватил палку, и тут Сергей Павлович сшиб его. Силач, ночной чемпион, попятившись, хватая ртом воздух, рухнул в сугроб, конечно, не ждал отпора, удара.
Смешно, но больше никогда не брал палки…
И теперь Сергей Павлович подумал, что где–то подспудная кротовая работа времени выходит наружу, и это видят все, кроме тебя…
Неприятно было, что эти мысли стали в какую–то неясную связь с неприкаянной девчонкой, которую мама, совместно, должно быть, с новым папой, отправляла к папе старому, а тот так и не встретил, — ни он, ни «тетя Лёка» (что такое Лёка? Леокадия?). Испуганную, растерянную, с мятым письмом в кармашке шубки, подхватил на аэродроме, поступил' как надо… Так в чем же дело?
У Сергея Павловича был сын от первого брака, он практически его никогда не знал, пошел он по совершенно чужой дороге, в кино, и хотя имя сына и даже фотографии изредка мелькали то там, то сям, но получалось, что детей у Сергея Павловича как бы и не было. И он никогда не испытывал от этого неудобства, считал, что при его работе так и лучше.
А сегодня с Леночкой… Сделал как надо? Да нет, не сделал, упустил — что? И с ней самой, и с папой, тетей… Сравнить хоть, как говорил, как вел себя Николай. Вон откуда привкус вины не вины — оскомина… Черствость сердца? — внезапно спросил он себя, думая опять о письмах жены. А Николай… Почему, например, в ответ на «Сергей Павлович» зову «Николай»? О том, что «Анисимович», уж не Хабарда ли напомнил?
В дверь постучали. Конечно, Пантелеймон.
— Подъем! Про посиделки не забыл, Сергей? Через полчаса — в «банкетный зал». Наши Ибрагим и Унух таким вином потчуют!
Как же он мог бы забыть! «Посиделки» в вечер приезда — их обычай. И он любил его, любил свои «холостяцкие привычки».
И ясно понял, что никуда ему не деться, худо ли, хорошо, вот он, как есть, и вот тоже его семья, милые люди, праздничная кутерьма, затем пойдут дни, когда некогда вздохнуть, — так тому и быть, нет без этого для него жизни.