Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
— Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова. Спасибо, Никита Григорьевич.
— Не иа чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?
— Хмеля над собой в атаманы не ставил.
— Люблю, — сказал Никита. — Ну, коль так, пусть пируют, а тебя милости прошу в другую светелку.
И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.
4
В углу, перед темной иконой, потухшая лампада — не до того! — на столе татарские счеты: шарики, вздетые на проволоку. Это — строгановская родовая гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на Руси счетами из Золотой Орды.
На круглом столике приготовлены
Желтоватый отвар отдавал странным, вязким травяным запахом.
— Что за зелье?
— Не пивал?
— Не доводилось.
— Не ты один. Иван Васильевич на Москве не пробовал и не слыхивал.
Он объяснил:
— Китайская богдыханская трава — чай. Не пьянит, а веселит. Усталость и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.
11а другом, огромном столе раскинуто полотнище бязи почти в сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между горами — церкви с крестами. Внизу верблюды по–птичьи изгибают шеи над островерхими палатками. Вверху корабль, распустив паруса, идет по морю среди ледяных глыб, на палубе стоит кормчий, в бархатной шляпе и в туфлях с пряжками. А справа, позади гор, — леса, и гигантские реки ветвятся в их гуще. Окруженный зверями со вздыбленной шерстью, в шатре на корточках сидит чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко за ним, на самом краю земли, слоны тянутся хоботами к волосатым людям, качающимся на деревьях; народ в шелках стоит на коленях вокруг фарфоровых башен. И четыре ветра, надув щеки, дуют с четырех углов карты.
— Смотри, атаман! Велика земля — умных голов на ней мало. Купцами и промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь: нами, Стро гановыми, Русь стоит!..
Дикие горы и церкви с крестами среди гор были нарисованы как бы в средоточии мира — между верблюдами Бухары, фарфоровыми башнями Китая, льдами Севера и гильдейским Западом. Рубежи мира сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.
Ермак слышал:
— Говорю самое сокровенное. Все разузнал о тебе, а теперь сам вижу. Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у него никакой нужды — да ничто не отуманит его взора. С высоты ои один зрит всю страну и неподкупно печется о ней! А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах. Аника Строганов, дед, бил челом, об этой пустой земле великому государю Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил города. Государеву казну податями наполнил.
Никита нагнулся к чертежу, глаза его горели.
— Смотри! Генуэзец, фрязин — тому ста лет еще нет — повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…
— Свет, говоришь? — перебил Ермак. — Новый Свет?! Нашел… Кто ж он, фрязин этот?
— А ты, атаман, — тихо сказал Никита, — ты подумай: что ж, и на Руси нет никого поотважнее Колумбуса, генуэзца?
Ермак следил за его тонким красивым пальцем.
— Что там? Ель частая… пуща…
— Царство Сибирское!
Ермак повторил:
— Сибирское царство…
— Слыхивал?
— Краем уха. Ты скажи: чье ж то царство?
— Русское! >— Никита ударил ребром ладони по чертежу. — Наше! А сидит там вор Кучум–царь, последыш Батыев.
И, как дядя на пиру, сказал торжественно:
— Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь–реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…
И развернул пергамент: «Дана грамота в Слободе лета 7082-го [22]
22
1574 г.
На шнурке висела царская печать ярого воску.
— Пустошь, — сказал Ермак. — Место немерепое…
Он подумал, прикрыв глаза веками.
— Рухляди ищите? Нелюдье раздольное…
— Там соболь. Царский зверь..,.
— А может, не одного того чаете, а…
— Дорожку? — горячим шепотом подсказал Никита.
— Путь — еще дальше.
— А куда путь? Куда, думай, казак!
— Вон куда! — Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.
— Высоко взорлил! — все горячей, все быстрей зашептал Никита. — Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерз-* пет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь — в Великую Бухару.
— В Бухару!..
— Дивно тебе?
— А реками русскими? И через море Хвалынское?
— Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь петлястей. Верно и коротко — как я сказал. Мозгуй.
И как будто перевел разговор:
— К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп [23] . Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Дастся — имущему: господни слова. И все это, все — как в могиле, за басурманскими мечами… Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, про кого говорят: толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!..
23
В Лондон, в Любек, в Антверпен.
Снова Ермак повторил:
— Сибирское царство.
Стукнули в дверь.
Донесся отдаленный гул пира.
В дверях стоял человек. Строганов поднялся.
— Прости, Ермак. То за мной. Время — что золото. Ты же на пиру потешься.
И сказал уже шутливо:
— А кто стережет Кучумово царство? Чудь заблудящая да гамалья–вогулишки.
5
Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной. Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на скрипучих петлях. Огонь светца застелился, как зловонным ветром пахнуло из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и потолку погреба, куда вступил Никита.
Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.
Сине–багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.
Палач ждал наготове.
— Падаль, — сказал Никита. — Где взял подметные листы беглого раба Афоньки Шешукова? Строгановы — сыроядцы, а? Душу выворочу! 6
6
Когда он поднялся назад в чертежную светелку, его уже ожидали Семен и Максим.