Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
Лица двух оставшихся в живых обуглились. В углах губ пузырилась пенистая сукровица.
Ночью холод судорогой сводил их тела.
На четвереньках один из беглецов взобрался на бугор из глины, твердой, как камень. Зеленое пламя било на горизонте в небо. Росло дерево. Невероятного, невообразимого цвета, забытого, казалось, навсегда за эти дни или недели блужданий по пустыне.
Увидевший впился зубами себе в плечо, чтобы прогнать наваждение. Потом он хрипло зарычал. То был Джанибек. Исполинский Нур–Саид, борец, лежал скорчившись у подножия бугра.
—
КУРЕНЬ ХАНА КУЧУМА
О, Русская земле!
Уже за шеломянем еси!
«Слово о полку Игореве»
1
С каменной стены Урала текли реки. Одни — на занад, на Русь, другие — на восток, в Сибирь.
По их берегам стояли леса. На каменную осыпь с маху выносился козел и застывал, упираясь передними ногами, вскинув граненые рога. В урманах, сопя, роняя пену с толстой губы, тяжко схватывались лоси–самцы. Лисица тыкала остренькой мордочкой в заячий след. Припав на коротких лапах, по–змеиному изгибая спину, крался к беличьему дуплу соболь. А ночыо, кроясь у вековых стволов, выходила на охоту неуклюжая росомаха.
Круто пала с Уральских гор Чусовая. Водовороты кипели под отвесными скалами.
Медленно двигались против шалой воды казачьи струги.
Первые летучие нити осенней паутины сверкали на еще знойном в полдень солнце.
Суда, груженные тяжело, повертываясь на быстрине, черпали волну.
Днище заскрежетало о камни. Раздались крики. Люди со струга соскочили в воду. К ним бежали пособлять с соседних судов.
Поплыли. Но река приметно мельчала.
— Чусовой до Сибири не доплыть, — говорили казаки.
— А кто тебе сказал, что плыть по Чусовой? Тут речка будет. Повернуть надо.
— Где же речка?
— Вона!.. Катится, тиха, полноводна…
— Не, ребята. Атаманский струг миновал. Не та, значит, речка.
— Батька знает, куда путь взять…
— Батька… Ой ли! А Сылву жабыл?
Это прошепелявил Селиверст.
Десятник прикрикнул:
— Веслом греби, языком не мели.
Ночами расстилали на берегу шкуры. Драгоценную рухлядь кидали прямо в осеннюю грязь. Что еще с Волги везли, чем разжились за два года на Каме, все и волокли с собой в будущее свое Сибирское царство.
Только у Баглая не осталось ничего: что было, давно спустил по пустякам, кидая кости для игры в зернь на серой чусовской гальке, как некогда на высоком майдане у Дона.
Но Баглай не унывал. Срезав ножом еловые лапы, он настилал их для ночлега.
— Вот он, мой зверь. Вишь, шкурка чиста, мягка.
И укладывался, приминая хвою тяжестью своего огромного тела.
— А зубов не скаль. Мое от меня не уйдет.
Костры горели дымно. Но когда, охватив подкинутые поддерева, вскидывалось пламя, прибегал от сотника десятник.
— Не свети на всю поднебесную. Не у Машки под окошком. Растрезвонить захотели: мы, таковские,
Плыли дальше. И тесней сходились берега.
Атаманский струг остановился. Остальные, набегая, тоже останавливались.
— Что там? — спрашивали на задних судах.
— Перекат… Пути нет…
— Выгружай! — разнеслось с атаманского струга.
Люди с недоумением схватились за мешки. Еще припасу покидать — с чем ехать?
Но тот час разъяснился приказ. Не муку и не толокно — нажитое войсковое богатство, которое всегда до последнего возила с собой вольница, даже ото всего отказываясь, его–то и велел выгружать Ермак.
Отвесный утес в этом месте надвигался на реку. Гулко отдавались голоса. На вершине гнулись ветви сосен, пластая в ветре — неслышном внизу — синеватую хвою. В срыве крутизны зияла пещера.
Яков Михайлов указывал руками на реку, на струги, на пещеру, в чем–то убеждая с необычайным жаром.
— Правильно, Яков! — прокричал Селиверст, хотя, конечно, не мог разобрать слов Михайлова.
Но всем было понятно, что он доказывал. И еще несколько голосов поддержали:
— Все кинь, казну не тронь: закон!
— Да какие же мы казаки останемся!
— Круг спросить!
— Бросаем теперь, — повторял окружающим ободренный Селиверст. — А где же те казаки, кого расказнили за одно слово про дуван? Ни людям, значит, ни себе — лешему и лешенятам!
Он все помнил, что другие уже начали позабывать. Как на Четырех Буграх взвился, только услышав «дувань казну», батька, атаман. Будто и страшнее вины, чернее мечтанья не могло быть; будто на святое, самое богово посягнули — на то, что он же, батька, атаман, совсем напрочь отшвыривал теперь! И чем приманивала Кама с Волги, тоже помнил Селиверст: уж не золотой ли земли тогда чаяли? И вот, отживши на Каме, кидали последнее, еще волжское! Чтоб, значит, и памяти вольной Волги не осталось!
Куда ясней. И кругом Селиверста, да и там, кругом Михайлова, сбились думавшие тоже так. Однако вот дед Мелентий Долга Дорога, хлопоча у своего наполовину уже разгруженного стружка, заворчал:
— Какой такой круг соберешь — чертяк на камушке, нечистый дух?
Люди измаялись в борьбе с рекой. Оставить харч? Припас? Видение Сылвы неотступно стояло перед всеми. Ни на мешок муки, ни на сухарь даже или щепоть солп нельзя уменьшать войсковой запас! Пищали, что ли, пустить на дно? Пушечку покатить через борт? Порохом притрусить речную стремпину?
— На войну идем, братушечки!
Простодушен Брязга и сказал простые слова. Но вот раздались они — и вышло, что именно их не хватало, других не надо слов.
В соболя завернемся от стрелы и меча Кучумова?
Серебром укупим сибирское царство? Парчу да бархат поволочем через все горы, глушь всех лесов, сквозь лешие дебри — к кровавым сечам?
Вояка со скарбом! Ему б саблей взмахнуть, да полны руки коробьев. Как боярышня с домком да возком.
Закон! Не про то закон, не про наше дело, тяготу нашу и смутный завтрашний день неведомой грозной войны!