Дорога на Стамбул. Часть 2

Алмазов Борис Александрович

– Шампанского! – провозгласил доктор Бибеско. Возник чей – то денщик с ящиком, уставленном бутылками, и даже официант в белой куртке. Захлопали пробки. Зазвенели бокалы.

– Ты, Саша, писарей благодари! Писак! Бумагомарателей! Подвиги выдумывают они! Мы все тут пороха нюхнули и знаем, что в деле оно всегда не так, как в донесении…

– Потому, господа, как всегда: карают невиновных, награждают непричастных!

– Нет, господа! В данном случае, все по заслугам и по справедливости. Тут все, как говориться, на чистом сливочном масле, без подмесу..

– Но статья свою роль явила, и сделала нашего Александра популярным.

– Господа, – сказал тихий войсковой старшина. – Насколько я разбираюсь в геометрии,

Александра следует поздравить не только с орденом и чином, но и с иной наградой. Или я совсем арифметики не знаю… Честное благородное слово!

– Да, – сказал Цветков, – выводя в круг офицеров смущенную Юленьку, – Да!

Просто сон, какой-то… Это матушка моя, покойница, за меня у Бога выпросила…

«Чарочка моя, серебряная! На златое блюдечко поставленная», – запел, полусидящий на кровати, артиллерийский капитан, с ампутированной ногой, поднимая свой бокал с шампанским.

«Кому чару пить? Кому здраву быть?» – подхватили дружно офицеры.

«Пить чару Александру!»

– Так не бывает, так не бывает, чтобы все сразу. Даже страшно делается, – сказал Юленьке Цветков.

«За его дела! Прокричим «ура»!» – ревел хор. Ура! Ура! Ура!

Документы:

«Неудача штурма Плевны встревожила многих представителей высших военных кругов. Высказывалось даже мнение оставить позиции под Плевной и отступить в Румынию. Но обстановка была не столь опасной, как она представлялась некоторым генералам. Союзных русско-румынских войск на балканском театре насчитывалось 277 тысяч человек. Турция имела 350 тысяч человек, из числа которых против союзников действовало 200 тысяч человек. Основная группировка русско-румынских войск, состоявшая из 102 тыс. человек с 470 орудиями, располагалась у Калафата, Ловчи и Плевны. Противник противопоставил этим войскам 70 тыс. человек и 110 орудий, находившихся в Видине, Орхане и Плевне". Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг.

Глава вторая. Деревня Загорица. 3 сентября – 13 сентября 1877 г.

1. Осип смутно помнил как старая болгарка забрала его одежду, как ему дали щёлока и он долго мылся над огромным медным тазом. За дни штурма Плевны он так вымотался, что двигался механически, не всегда понимая, что делает. От нечеловеческой усталости даже боль в вывихнутых суставах притупилась. Он спал несколько суток подряд, просыпаясь только от того, что Петко тряс его за плечо:

– Просыпайся, брат. Нужно повязки сменить Он бережно перебинтовывал Осипа. Молчаливая некрасивая девушка, вероятно сестра , выносила корзинку с гнойными и кровавыми бинтами.

– Отлично. Отлично – приговаривал Петко, умело, перевязывая рану, – Затягивается как на собаке.

– Ты то как?

– Я отлично! Очень хорошо.

Но все было не так, как он говорил и после перевязок, ради которых он приползал к Осипу, Петко лежал в забытьи.

Какие то молчаливые улыбчивые женщины приносили Осипу еду. Он ел что то непривычно острое и вкусное. Всегда в изголовье стоял кувшин с чистой водой и кувшинчик с вином. Окончательно проснулся казак только через четверо суток. Он, словно впервые, увидел деревянные, будто внутренность сундука, гладко выструганные, дощатые стены и потолок , комнаты. Расписные глиняные и медные кувшины на полках, стершийся от старости узор на потолке.

Голова его была странно легкой. Осип потрогал ее рукой и вспомнил, как его остригли наголо. Он не возражал, понимая что завшивевший его чуб добавляет не красоты, а сраму. Осип и сейчас покраснел, вспоминая каким «неисправным», грязным и немощным, окровавленным и вшивым попал он в этот дом.

На сундуке лежала его чисто выстиранная и прошпаренная и залатанная одежда. На стене красовался аккуратно заштопанный мундир с георгиевским крестом, вокруг него была сделана розетка из розовой шелковой ленты. Осип улыбнулся

наивности этого украшения. И от этой ленточки повеяло таким домашним, далеким… Вспомнилась ему и Жулановка и Настенька, заботливо укладывавшая пирожки в его походные торока. И вдруг впервые за два года впервые ему захотелось домой. "А где он, дом –то?" – подумал Осип и шевельнулась в душе привычная, заглушенная войною, тоска: – В доме матери, считай, и не жил никогда, в доме Калмыковых тоже не свой. И толкнул бесенок сомнения – а уж не от этого ли бежал ты на войну Осип Алексеевич ? Не потому ли что в мирной жизни ты – кругом сирота и нет тебе места, а война – мать родна, всяк казак на ней сгодится. И болгары тут не при чем. Не освобождать ты летел, а от себя освобождаться! Да нет же! Не стоило идти на такой страх и смертный ужас, только потому, что в миру сирота. Уж как – нибудь приспособился бы там, обтерпелся…

Хотя год назад, когда он бежал босой на майдан, только заслышав «сполох», не мог он и сотой доли предположить ,что было ,скажем , в августе на Шипке, а потом под Плевной. Такое и в страшном сне не привидится. А что станица да слобода припомнились – виной деревенские запахи, от которых он отвык, находясь в той особой фронтовой вони, состоявшей из запахов пота, крови, гниющего и горелого мяса, запаленных коней, раздутых трупов и всякой нечистоты, воловьего и конского навоза грязи перемолотой тысячами ног, едкой, режущей глаза, вони, траншей, залитых человеческими испаржнениями, и, все перекрывающим, кислым порохового дыма, окалины орудийных стволов и остывающей шрапнели, что и составляет запах войны и смерти. Здесь же в отрытое окно доносился, ни с чем не сравнимый запах сухой помидорной ботвы, спелых яблок, запах кизячного дымка и особого запаха осенних костров, на которых жгли опавшие листья. И царил особый «болгарский» запах из смеси запаха розового масла и кофе. Эти два запаха возвращали к реальности. В Жулановке таких запахов не было. Каждое утро начиналось с запаха свеже сваренного кофе, к вечеру он усиливался и смешивался с запахом крепкого табачного дыма и молодого вина. В маленьком мощеном дворе Кацаровых каждый вечер собирались односельчане, и долго заполночь звучала трескучая болгарская речь.

Осип не был потерян. В первый же день пришел воинский начальник, который был в деревне, расспросил казака откуда он, где был ранен, чтобы сообщить в полк о его местопребывании. Но окончательно Осип успокоился, когда из полка приехали сотник Цылилов и Трофимыч, привезли отпускное свидетельство по ранению, малую толику денег, гостинцев и съестного припаса изрядно, чтобы Осип не чувствовал себя в болгарской семье нахлебником.

Цылилов усмехался в пшеничные усы.

– Ты, главно дело, спи поболе! Во сне всяка рана заживает. Но не залеживайся.

– В полк не торопись, – советовал Трофимыч – Тамо ничего хорошего. А тут как в раю. – Лежи – поправляйся. Лечись и ни об чем не сумлевайся. Хотя… Что вашбродь ?

– Да уж больно вы тут без опаски живете, без опасения то есть. Тут ведь кругом и турки из разбитых частей ходят, и башибузуки всякие, и мародеры, а то и отряды регулярные либо на помощь окруженцам, либо из окружения идут . А вы будто куры на насесте: голову под крыло засунули и бай дюже…А ну, на вас наскочат, а вы, как девка, что на сеновале, спит – ноги врозь…

– Это верно , – сказал Осип , – я уж думал.

– Что тут думать? Оборону тут ладить следует. Тут же пехтура одна раненая, а ты казак – ты по другому все видишь. Вон в том доме два кавалериста – они пускай эстафету наладят из болгар, до наших, а ты походи вокруг – посмотри, где чего сделать можно, да бекеты поставить, может где и ложементик подкопать, либо что другое, либо каверзу какую, чтобы изгоном не взяли вас тута…

– Господин подхорунжий, – остановил Трофимыча Цылилов, – Да ведь он еще на ветру качается…