Дорога Отчаяния
Шрифт:
— Харан Манделла, муж мой, это мое дитя, более дорогое для меня, чем все остальное в этом мире, и если ты прикоснешься к этому сосуду хоть пальцем без моего согласия, я уйду и никогда не вернусь назад.
Решимость Дедушки Харана поколебалась. Палка задрожала в его руки. Бабушка стояла перед ним, маленькая и дерзкая, точно черный дрозд. Дрозд спел песню, которая успокоило его.
— Она будет прекрасна, наша дочь, она будет танцевать, она будет петь, мир засверкает от красоты ее, нашей девочки — дочери Харана и Анастасии Тюрищевой–Манделла.
Дедушка Харан вернул палку на место и отправился в постель. Плаценторий, оставленный на окне, где рассветное солнце сможет питать его, рыгал и пульсировал.
Однако
Женевьева Тенебра не верила своему мужу. Она не верила ему потому, что он отказывался дать ей ребенка — ребенка, который мог бы связать их семью в тугой, уютный гордиев узел, ребенка, который сделал бы ее равной этим проклятый надутым Сталиным, таким чванливым из-за единственного сына — этого скороспелого шмата сала с отвратительным норовом, безнадежно порченного. Ребенок дал бы Женевьеве Тенебра все, в чем она нуждалась, но как раз ребенка Гастон Тенебра не подарит ей никогда.
— Ребенок, ребенок, все что я хочу — это ребенок, почему ты не можешь дать мне его? — приставала она к нему каждый день, и каждый день Гастон Тенебра выдумывал очередное слабое оправдание, рваный фальшивый билет, вопиющий о чистом, незамутненном эгоизме; вот эта старая карга, эта ведьма, это поддельная Манделла с иссохшей маткой, физически неспособная выносить ребенка и все-таки имеющая его, а вот она, чья матка плодовита, как Черноземный Окс, но только нет семени, которое взросло бы в ней. Это было несправедливо, совершенно несправедливо — и когда она пряталась в кустах карликового матоке, карауля слизней, ее посетила идея, невероятно чудесная идея.
На следующее утро, когда весь поселок махал Сердцу Лотиан, провожая ее назад в Фарфоровую Гору, за официальным благословением их города от РОТЭК, Женевьева Тенебра проскользнула во флигель дома Манделла, в котором обитали Бабушка и Дедушка Харан. Плаценторий содрогался и пульсировал на подоконнике. Она приблизилась к нему, полная отвращения и решимости. Она извлекла из своей сумки сосуд биоподдержки, полученный ее мужем от Раэла Манделлы. Несколько минут грязной, вонючей работы и вот она уже снова идет, в облаке пыли и вины, сосуд крепко прижат к сердцу, а в сосуде бесцельно, вяло кружится бледная бластоциста. Чтобы исчезновение зародыша не было замечено сразу, она засунула в искусственную матку неспелый плод манго.
Едва успела рассеяться пыль, поднятая при отбытии Сердца Лотиан, Женевьева Тенебра постучала в дверь Марии Квинсаны.
— Доброе утро, госпожа Тенебра, — сказала Мария Квинсана, энергичная и профессиональная в своем зеленом пластиковом облачении. — Дело или удовольствие?
— Дело, — сказала Женевьева Тенебра. Она поставила сосуд биоподдержки на хирургический стол. — Это ребенок, которого сделала для меня Сердце Лотиан. У нее не было времени, чтобы имплантировать его, но говорят, что вы тоже можете это сделать.
Операция заняла десять минут. После чая с карамельками Женевьева Тенебра проскользнула домой, к своему бесполезному, ничтожному мужу. Чувство вины ушло, сноровисто ампутированное инструментами Марии Квинсана. В кармане ее юбки лежал пузырек иммуносупрессанта, благодаря которому она сможет избежать выкидыша; ей казалось, что она уже чувствует, как украденное дитя толкается и извивается в ее матке. Она надеялась, что у нее будет девочка. Она
13
Раэл Манделла опасался, что его дети вырастут дикарями. Три года они, невинные и невежественные, как цыплята, носились туда–сюда по всему маленькому городку. Это был весь известный им мир, широкий, как небеса, но такой компактный, что гиперактивный трехлетка мог обежать вокруг него меньше, чем за десять минут. Близнецов никогда не занимал факт существования мира, небес, и даже мира за пределами небес — богатых людьми и историей. Поезда, появляющиеся в облаке пара через неопределенные промежутки времени, приходили откуда-то и куда-то уходили, но мысли об этом «где-то» были раздражающими и неудобными. Им нравился их собственный мир — маленький и уютный, как стеганное одеяло. Тем не менее Раэл Манделла настоял, что они должны получить знания и о других мирах. Этот процесс назывался «образование», и он предусматривал принесение утренних часов, которыми можно было распорядиться с гораздо большей пользой, в жертву доктору Алимантандо, который был хорошим человеком, но не слишком хорошим лектором, или господину Иерихону, знавшему обо всем столько, что это нагоняло страх, или маминой книге с иллюстрациями, повествующей о тех днях, когда РОТЭК и Святая Катерина создавали мир, по которой они учились читать.
Лимаал и Таасмин оставались восторженными дикарями. Они предпочитали проводить время, превращая жизнь жирного Джонни Сталина в ад с помощью грязи, воды и дерьма или оттачивая акробатическое искусство на фермах насоса. Тем не менее Раэл Манделла был тверд в своем намерении не допустить превращения своих детей в согбенных рабов лопаты, тупых, как старые башмаки. Они должны добиться того, чего не удалось ему. Мир должен стать их игрушкой. Он пытался привить им страсть к образованию, но даже Генетический Образовательный Театр Сердца Лотиан оставил их равнодушными. Ничто не могло повлиять на них вплоть до того дня, как город посетил Адам Блэк и его Странствующая Чатоква и Образовательная Экстраваганца.
В ночь перед прибытием знаменитого антрепренера восточный горизонт осыпали серебряная и золотая пыль фейерверка. Дорога Отчаяния не могла усомниться в том, что вскоре произойдет событие величайшего значения. Следующим утром поезд вне расписания подкатил к самодельной станции Дороги Отчаяния и свернул на запасной путь, указанный Раджандрой Дасом, неофициальным начальником вокзала. Он стоял здесь, изрыгая пар и энергичную музыку, звучавшую из смонтированных на локомотиве громкоговорителей, пока люди собирались, чтобы посмотреть, что происходит.
— Странствующая Чатоква и Образовательная Экстраваганца Адама Блэка, — прочитал Раджандра Дас броскую красно–золотую афишу, украшавшей подвижной состав. Он сплюнул в пыль. Музыка играла. Время шло. Воздух раскалялся. Люди начинали уставать от ожидания и жары. Женевьева Тенебра почти теряла сознание.
Внезапный рев фанфар, сопровождаемый фонтаном пара, заставил всех подпрыгнуть.
— Дамы и господа, мальчики и девочки, единственный и неповторимый… Адам Блэк! — прогрохотал странный механический голос. От дверей вагонов опустились лесенки. Высокий, стройный, элегантный мужчина выступил вперед. Он был одет в темное долгополое пальто и брюки с настоящими золотыми лампасами. Шею его охватывал черный галстук–шнурок, а на голове красовалась огромная широкополая шляпа. В руке он сжимал золотой набалдашник трости, а глаза его сверкали, как гагаты. И — разумеется — у него были тонкие, будто нарисованные усики. Было невозможно представить, что это может быть кто-то, кроме как сам Адам Блэк. Он выждал достаточное время, чтобы каждый хорошенько рассмотрел его. Затем он закричал: