Дорога скорби
Шрифт:
Она взяла со столика пачку салфеток и протянула их мне.
Я покачал головой. Она посмотрела на неподвижную правую руку и на левую, лежащую на столике, и чуть не задохнулась от осознания.
Я ничего не сказал. Она вытянула из пачки салфетку и вытерла пот, выступивший у меня на лбу.
– Почему вы не наденете свою руку? – спросила она. – Вам явно будет лучше.
– Сиделка ее наденет. Она придет, как только сможет.
– Позвольте мне это сделать, – сказала Индия.
– Нет.
– Почему?
– Потому что.
– Потому что вы
Потому что это слишком личное, подумал я. Я был одет в эту ужасную больничную рубаху, которая застегивается на спине. Белый рукав скрывал мое левое плечо, локоть и то, что осталось от предплечья. Индия осторожно засучила рукав, так что стало видно локоть и обрубок предплечья.
– Вы это ненавидите, да? – спросила Индия.
– Да.
– Я бы тоже ненавидела.
Я не могу этого вынести, подумал я. Я смог вынести то, как Эллис содрал протез и издевался надо мной. Я не могу вынести любви. Индия взяла пластиковую руку.
– Что надо делать?
Я с трудом выговорил, кивнув на столик:
– Посыпать тальком.
– А. – Она взяла обычную коробку с детской присыпкой. – Туда или на вас?
– На меня.
Она посыпала мне предплечье пудрой.
– Так? Или еще?
– Еще.
Она распределила порошок равномерно. Ее прикосновения заставляли меня вздрагивать.
– А теперь? – Теперь держите ее так, чтобы я мог вложить туда руку.
Она сосредоточилась. Я вложил руку в отверстие, но угол был не тот.
– Что делать? – растерялась она.
– Чуть-чуть поверните. Вот так. Теперь толкайте. Этот выступ зайдет за локоть и будет удерживать руку.
– Вот так?
– Вот так. Все в порядке.
Я попробовал пошевелить протезом. Мы оба смотрели, как сжимается и разжимается ладонь.
Внезапно Индия отошла от меня и направилась к тому месту, где оставила свою сумку, подхватила ее и пошла к двери.
– Не уходите, – сказал я.
– Если я не уйду, я заплачу.
Я подумал, что заплакать мы можем оба. Прикосновение ее пальцев к коже было лаской куда более интимной, чем секс. Я был потрясен, как никогда в жизни.
– Вернитесь.
– Мне нужно быть в редакции.
– Индия, сказал я. – Пожалуйста.
Ну почему просить всегда так невыносимо?
– Пожалуйста.
Я посмотрел на свою левую руку.
– Пожалуйста. Не пишите об этом.
– Не писать об этом?
– Нет.
– Ладно, я не буду, но почему?
– Потому что я не терплю жалости.
Она обернулась, со слезами на глазах.
– Ваша Дженни сказала мне – вы боялись, что вас будут жалеть, и поэтому никогда не просили о помощи.
– Она сказала слишком много.
– Жалость, – сказала Индия, подходя ближе, – это совсем не то чувство, которое я питаю к вам.
Я протянул левую руку и схватил ее за запястье. Она перевела туда взгляд. Я потянул, и она сделала последний шаг ко мне.
– Вы сильный, – удивленно сказала она.
– Обычно.
Я привлек ее ближе. Она поняла, что я собираюсь сделать, наклонила голову и поцеловала меня
После ее ухода время текло неспешно. До дневных новостей. В мою тихую комнату ворвалась медсестра:
– У вас включен телевизор? Там говорят о вас!
Она нажала кнопку, на экране появилось мое лицо, и бесстрастный голос диктора произнес:
– Сид Холли выздоравливает в больнице.
Это был увеличенный снимок, на нем я был молод и одет в жокейский костюм; кадр со старой пленки, где я был запечатлен много лет назад во время взвешивания после победы в Большом национальном. Я обеими руками держал свое седло, и глаза мои были полны мистического восторга от получения награды, равной Святому Граалю.
Новости перешли на засуху и грядущий голод. Медсестра сказала: "Подождите" – и нажала еще одну кнопку, на другом канале выпуск новостей только начался, и сообщение об этой истории шло с самого начала. Дикторша, печальный голос которой я возненавидел надолго, появилась на экране с приличествующе скорбным лицом и сообщила:
– Сегодня полиция обнаружила тело Эллиса Квинта в его машине, в глубине Нового леса в Гемпшире...
Застыв, я словно бы издалека слышал ее слова:
– Ошибка исключена. Сообщается, что популярный телеведущий оставил записку своему отцу, который по-прежнему находится без сознания после случайного удара по голове, полученного в ночь с воскресенья на понедельник.
Сообщает наш репортер в Гемпшире, Бадди Боус.
Бадди Боус, с микрофоном в руке, заполнил весь передний план, а за ним, в некотором отдалении и чуть не в фокусе, была видна поляна, людская суета и багажник белой машины.
– Это горестный финал, – произнес Бадди Боус, пытаясь по крайней мере изобразить искреннее сожаление, – блестящей жизни. Эллис Квинт, тридцати восьми лет, даривший радость миллионам зрителей своим появлением на экране, запомнился нам также как лихой жокей-любитель, неоднократный победитель в стипль-чезе, чья отвага и изящество вдохновили целое поколение на то, чтобы пробовать и добиваться. В последние месяцы его беспокоило обвинение в жестоком отношении к животным, которое выдвинул его давний коллега, считавшийся его другом, Сид Холли, бывший жокей-профессионал. Квинт должен был появиться в суде завтра, чтобы опровергнуть эти измышления...
Последовал монтаж кадров с победных скачек Эллиса: он шагает в жокейских ботинках, машет восторженно орущей толпе, блистательно живой и красивый...
– По Эллису будут скорбеть миллионы, – завершил Бадди Боус. – А теперь вернемся в студию...
Медсестра в негодовании выключила телевизор.
– Они не говорят ничего о том, что в вас стреляли.
– Неважно.
Выходя, она сердито хлопнула дверью. Репутация, которую создал для себя Эллис, не могла быть опровергнута в одну ночь, что бы ни писала теперь "Памп". Быть может, это произойдет со временем. Быть может, никогда.