Дорога в декабре
Шрифт:
После пятой рюмки заиграл аппетит — Саша изничтожил всю яичницу, остывшую уже, но восхитительно вкусную все равно.
Теперь можно закурить. Нет, еще одну — шестая уже придавит легонько. Мысли медленнее потекут, мягче, ленивее, расслабленней. Настолько медленнее, настолько расслабленней, что начнешь думать о чем-то, ворочать вялые камни в голове — а потом зажжешь спичку, чтоб прикурить, и разом забудешь, что думал. Прикуришь и вспоминаешь весело: что же это в голове моей было только что? Что-то, блин, крайне важное. Отвлечешься на
Но Саша снова не придумал, кому позвонить. В свое время Негативу позвонил бы, послушал, как он молчит, — меняя тональность молчания от раздражения к спокойному недолгому интересу и потом опять возвращаясь в мрачное, но тихое недовольство, отчего-то несказанно милое Саше.
У Неги, вдруг понял Саша, всегда было по-особому спокойно в квартире. «Это из-за цветов! — догадался Саша. — Это цветы пропитались его извечным спокойствием! В Неге созидательное начало куда сильней желанья все поломать, вот что!»
Саша отметил и эту мысль, слив остатки из бутылки в рюмку так, что получилось почти с горочкой. Даже поднимать не стал такую преисполненную рюмку — сначала отпил чуть-чуть, приклонив голову.
Звонить не стал никому.
Под вторую бутылку «беленькой» доел сосиску, новый огурец порубил, едва не с тарелкой вместе.
Ни одно рассуждение уже не держалось в голове твердо — только эмоции сменялись, резкие, как электричество в глаза. То раздражение нападало, то жалостливость, то смех, то бешенство.
Что-то пролетало мимо, скорые поезда на жарких скоростях, громыхая… Рваные флаги лезли прямо в лицо. Выдыхал дым презрительными, кривящимися губами, флаги исчезали. Оставалась качающаяся муть.
Проснулся и минуту силился вспомнить, когда именно он добрался до кровати. Но эта минута выпала из сознания безвозвратно.
На кухне, куда он, придерживая себя за стены, добрел, среди неопрятных тарелок стояла почти пустая вторая бутылка.
«А где мать-то?» — подумал Саша.
Набрел смурным взглядом на часы — и обнаружил, что еще рано. Спал-то, наверное, часов пять.
Быстро сгреб посуду в раковину, прихватил одну недопитую и другую непочатую рюмки, горбушку хлеба, плеснул воды из крана в высокий стакан. Когда заходил в свою комнату, мать уже открывала дверной замок.
Поставил всё принесенное за диван, лег на нерасстеленной кровати, без простыни — и притворился спящим. Знал, что мать минуты через две заглянет, проверит — дома ли. Он дома, лежит с тяжелой башкой, внутри которой что-то отвратительно ухает. Зубы не почистил. Погонял поганую слюну, плюнул на батарею — высохнет.
Мать заглянула — он лежал, завернувшись в покрывало
Дверь в комнату мягко закрылась.
«Мама смотрела чуть дольше, чем обычно, — заметил Саша, — переживает о деньгах, откуда взял их… Надо бы соврать ей что-нибудь».
Саша перегнулся через спинку дивана, цапнул бутылку с остатками водки. Сначала будет очень противно, а потом хорошо, бодро и задорно. Но сначала противно.
Выпил, крутя головой, как собака, выбравшаяся из воды. Сидел минуту с выражением необыкновенного омерзения на лице.
Запил водой из стакана и прилег. Теперь можно глаза закрыть и прислушаться — как всё внутри расцветает.
Ну?..
Что-то никак.
Саша перенес себе корочку хлеба на грудь, отламывал немного мякоти, скатывал в шарик, клал на язык.
Лежал так. Хлеб таял.
«А какое сейчас время года?» — подумал Саша, прислушиваясь к звукам за окном. С минуту повалял дурака, нарочно плутая рассудком, словно бы всерьез не зная, зима на дворе или лето.
День недели и число он не помнил точно. Да и месяц, вдруг признался себе Саша, тоже. Декабрь наступил, кажется. Давно вроде уже. Однако Нового года еще не было… Скоро ведь Новый год. Черт возьми, а…
А чего — «черт возьми»? Как будто ты его отмечал когда. В прошлом году лег спать в десять вечера и проспал до утра. Мама дежурила опять. Она каждую новогоднюю ночь дежурит, за это ей платят на три с половиной рубля больше.
Зиму легко угадать, не открывая глаз, подумал Саша. Мысль ему показалась завлекательной. Он быстро откупорил новую бутылку, отпил из горла, залил горький огонь водичкой, придерживая мысль в голове, чтоб не потерялась, снова плюхнулся на подушку, глаза закрыл.
Да, о зиме…
Ну, сейчас самое простое — запоздалый дворник скрежещет лопатой, снег собирает. Очень нежный звук, если спишь и не надо просыпаться. Необыкновенное чувствуешь блаженство, оттого что на улице идет снег, кто-то работает, а ты лежишь тут, под одеялом. Перевернешься на другой бок и блаженствуешь дальше.
Зимой машины едут медленнее, и воздух глуше. Троллейбус проезжает так, словно идет в натяг, словно пространство сгустилось, — приходится упираться большим лбом. Трамваи едут сосредоточенно и негромко дребезжат на поворотах, бережливо относясь к своему железному тулову.
Иное дело — весна.
Тогда очень много воды, машины проезжают по ней, такой шумной, прохожие ругаются вслед машинам, всех хорошо слышно, воздух пуст и неприятно гол на вкус, в горле нехорошо першит. Трамваи ведут себя развязно и грозят осыпаться. Сосед за стеной кашляет так гулко, словно он медведь, проснувшийся в ледяной луже — пропустил дни, когда таяли снега. Вышел из берлоги, худой, всклокоченный, неприятный, — а там его злые и пьяные дембеля избили — по почкам, по легким, по хребтине. Вот так кашляет сосед, убил бы его.