Дорога в декабре
Шрифт:
— С чего ты взял, что он будет с тобой говорить? — цедил Сла-титцев.
— Вот ты и спроси, — сказал я.
Слатитцев, видимо, раздумывал. С одной стороны, проще всего меня было запустить через секретариат — и забыть. С другой — мало ли что тут?.. недоростки эти кровавые… ничтожество, опять же, которому по непонятным причинам повезло, я… И вся эта до сих пор непонятная Слатитцеву история может как-то разрешиться без него, а в итоге я ничем ему не буду обязан…
— Я подумаю, — сказал наконец
— Попробуй, — не сдержался я.
Тот предпочел сделать вид, что не услышал меня.
Перезвонили мне, впрочем, уже вечером.
— Здравствуйте, с вами говорят из Администрации президента. Готовы принять звонок?
— Всегда готов. Звоните.
— Соединяю, — равнодушно сказали мне.
В трубке было слышно, как знакомый голос кому-то что-то выговаривал — судя по четкости речи, тоже по телефону, но по-другому.
Потом голос умолк, и в моей трубке возникло раздраженное дыхание.
— Слатитцев, ты, что ли? — опередил я.
Сам при этом думал: а вот если он звонит жене по городскому, ей тоже сначала сообщает телефонистка, что сейчас с ней будут говорить из Администрации президента? Или у Слатитцева нет жены?
— Привет, — ответил он недовольно, как будто я не имел никакого права его узнавать. И замолчал, раздумывая, а не положить ли трубку вообще.
— Говори, не стесняйся, — поддержал я его.
— Велемир согласен встречаться, — сказал он, недовольный сразу и мной, и собой.
— У меня не прибрано, не могу его принять, — кисло пошутил я, с раздражением раздумывая о новомодной привычке называть своего руководителя по имени, без отчества. Этим одновременно подчеркивается и демократичность руководителя, и собственная близость к нему подчиненного. Имя при этом должно быть полным, безо всяких там ласкательных суффиксов и уменьшительных форм, что в свою очередь означает безусловное уважение подчиненного к руководителю.
— Хватит, — помолчав, выдавил Слатитцев. — Жду тебя возле Запасской башни завтра в 11:45.
И кинул трубку, не попрощавшись.
А то бы я успел еще что-нибудь сказать. Я же тоже должен подчеркнуть, что это тебе он Велемир, а мне…
А что мне?..
Я стоял с телефоном в руке и разглядывал свое отражение.
В зеркале, за моей спиной, прошла жена: бледная щека, прямой взгляд, высоко поднятый подбородок.
Сегодня всё та же жара, что и вчера.
Каждая крыша раскалена, как сковорода. На куполах церквей можно жарить мясо или глазунью. По улицам бродят собаки, мечтающие облысеть.
Липко мне.
Слатитцев выбежал весь расстегнутый. Расстегнут был пиджак, еще несколько — вроде бы четыре — верхних пуговиц рубашки и один из рукавов. Я с сомнением скосился Слатитцеву на ширинку, но ее
Он что-то показал дородному полицейскому на посту возле ворот и попросил у меня паспорт.
Я достал документ, там как раз первая страница отрывается, еле висит. Пока меня пинали хачитуряны во дворике, едва не отвалилась. Хорошо еще паспорт не забрали тогда из кармана…
Полицейский двумя пальцами взял еле живую страничку за край, будто я принес ему посмотреть использованную салфетку.
— С этим паспортом нельзя по улицам ходить, — сказал он устало.
Слатитцев глянул на меня так, словно он вчера мне дал денег на лечение матери, а я только что сознался, что потратил их на ириски.
— Понимаете… — и он что-то зашептал полицейскому, пытаясь его немножко отвести в сторону, держа эдак под ручку.
— Да мне все равно, — ответил полицейский и высвободился из многочисленных пальцев Слатитцева.
— Но ведь она не совсем оторвалась, — сказал я, ласково дунув на страницу.
— Не совсем, — сказал, помолчав, полицейский и, нахмурившись по типу «как вы мне надоели все, глупцы», подписал принесенный Слатитцевым пропуск.
Я пошел за моим товарищем сквозь плечистые ворота. Слатит-цев не оборачивался.
Асфальтовые дорожки, кремлевские стены наизнанку, кусты, трава, высокие окна — все это отчего-то не трогало мое воображение; единственно что я с трудом сдерживался от того, чтобы сделать Слатитцеву подножку, — слишком уж брезгливая спина у него была.
Так он и дошел до нужного здания, не оборачиваясь. На следующем посту паспорт и мобильный у меня отобрали.
Слатитцев ждал меня, стоя вполоборота.
— Обидчивый, как коза, — подумал я и сказал это вслух.
Полицейский поднял глаза и снова опустил пышные, как птичий хвост, ресницы.
Слатитцев передернул плечами, будто скинул насекомое.
Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору. Слатитцев открыл мне дверь в большой зал, где посередине стоял огромный стол, и сразу вышел, ничего не сказав.
Но через минуту опять заглянул, полазил глазами по залу — как будто там кто-то мог под стульями сидеть.
— Про безумных недоростков будете говорить? — спросил Слатитцев.
Я промолчал, с улыбкой глядя ему под мышку.
— …Тебя бы самого… проверить, — сказал Слатитцев и, не дождавшись ответа, вышел.
Не простит мне козу до самой своей смерти козячей.
На столе стояла минеральная вода, с газом, как я люблю. С шипом вскрыл бутылку, она выдохнула терпко и мягко, как ухоженная девушка в тот самый момент.