Дорога в декабре
Шрифт:
Мы просто гуляли по магазину, как по музею. Трогали корешки, открывали первые страницы, разглядывали лица авторов.
— Тебе нравится Хэми? — спрашивал я, поглаживая красивые синие томики.
— Быстро устаешь от его героя, навязчиво сильного парня. Пивная стойка, боксерская стойка. Тигры, быки. Тигриные повадки, бычьи яйца…
Я иронично оглядывал Алешину фигуру и ничего не говорил. Он не замечал моей иронии. Мне так казалось, что не замечал.
Сам Алеша вот уже пятый год писал роман под хорошим, но отчего-то
Однажды я попросил у Алеши почитать первые написанные главы, и он не отказал мне. В романе действовал сам Алеша, переименованный в Сережу. В течение нескольких страниц Сережа страдал от глупости мира: чистя картошку на кухне (мне понравились «накрахмаленные ножи») и даже сидя на унитазе — рядом, на стене, как флюс, висел на гвозде таз; флюс мне тоже понравился, но меньше.
Я сказал Алеше про ножи и таз. Он скривился. Но выдержав малую паузу в несколько часов, Алеша неожиданно поинтересовался недовольным голосом:
— Ты ведь пишешь что-то. И тебя даже публикуют? Зачем тебе это надо, непонятно… Может, дашь мне почитать свои тексты?
На другой день утром он вернул мне листки и пробурчал, глядя в сторону:
— Знаешь, мне не понравилось. Но ты не огорчайся, я еще буду читать.
Я засмеялся от всей души. Мы уселись в маршрутку, и я старался как-то развеселить Алешу, словно был перед ним виноват.
Стояло дурное и потное лето, изнемогающее само от себя. В салоне пахло бензином, и все раскрытые окна и люки не спасали от духоты. Мы проезжали мост, еле двигаясь в огромной, издерганной пробке. Внизу протекала река, вид у нее был такой, словно ее залили маслом и бензином.
Маршрутка тряслась, забитая сверх предела; люди со страдающими лицами висели на поручнях. Моему тяжелому и насквозь сырому Алеше, сдавленному со всех сторон, было особенно дурно.
У водителя громко играло и сипло пело в магнитофоне. Он явно желал приобщить весь салон к угрюмо любимой им пафосной блатоте.
Одуревая от жары, от духоты, от чужих тел, но более всего от мерзости, доносящейся из динамиков водителя, я, прикрыв глаза, представлял, как бью исполнителя хорошей, тяжелой ножкой от стула по голове.
Пробка постоянно стопорилась. Машины сигналили зло и надрывно.
Алеша тупо смотрел куда-то поверх моей головы. По лицу его непрерывно струился пот. Было видно, что он тоже слышит исполняемое и его тошнит. Алеша пожевал губами и раздельно, почти по слогам, сказал:
— Теперь я знаю, как выглядит ад для Моцарта.
Не вынеся пути, мы вышли задолго до нашей работы и решили выпить пива. Друг мой отдувался и закатывал глаза, постепенно оживая. Пиво было ледяное.
— Алеша, какой ты хороший! — сказал я, любуясь им.
Он не подал виду, что очень доволен моими словами.
— А давай, милое мое дружище, не пойдем на работу? —
Мы, позвонив в офис, соврали, и не пошли трудиться, и сидели в тени, заливаясь пивом.
Потом прогуливались, едва ли не под ручку, точно зная, но не говоря об этом вслух, что к вечеру упьемся до безобразия.
— А вот и наш книжный! — сказал Алеша лирично. — Пойдем помянем те книги, которые мы могли бы купить и прочесть.
Мы снова бродили меж книжных рядов, задевая красивые обложки и касаясь корешков книг, издающих, я помню это всегда, терпкий запах.
— Гайто, великолепный Гайто… Взгляни, Алеша! Ты читал Гайто?
— Да, — скривился Алеша. — Я читал.
— И что? — вскинул я брови, предчувствуя что-то.
— Неплохой автор. Но эти его неинтересные, непонятно к чему упоминаемые забавы на турнике… этот его озабоченный исключительно своим мужеством герой, при том, что он, казалось бы, решает метафизические проблемы… один и тот же тип из романа в роман, незаметно играющий трицепсами и всегда знающий, как сломать палец человеку… Тайная эстетика насилия. Помнишь, как он зачарованно смотрит на избиение сутенера?
— Алеша, прекрати, ты с ума сошел, — оборвал я его и вышел из магазина, непонятно на что разозлившийся.
Товарищ мой вышел следом, не глядя на меня. Он был настроен пить водку и зорко оглядывал ларек с таким видом, словно ларек мог уйти.
— А русский американец, ловивший бабочек? Его книги? — спросил я спустя час.
— Странно, что ты знаешь литературу, — сказал Алеша вместо ответа. — Тебе больше пристало бы… метать ножи… или копья. И потом брить ими свою голову. Тупыми остриями.
— Особенно неприятен у него русский период, — ответил минуту спустя Алеша, доливая остатки водки. — Впрочем, американский период, кроме романа о маленькой девочке, я не читал… А многие русские романы отвратны именно из-за повествователя. Спортивный сноб, презирающий всех… — тут Алеша поискал слово и, не найдя, добавил: —…всех остальных…
— Такой же, как ты, — вдруг добавил Алеша совершенно трезвым голосом и сразу заговорил о другом.
Он сидел на лавочке, огромный и грузный. Бока его белого, разжиревшего тела распирали рубаху. Я много курил и смотрел на Алешу внимательно, иногда забывая слушать.
Отчего-то я вспомнил давнюю Алешину историю про его отца. Он был инвалидом, не выходил из квартиры, лежал в кровати уже много лет. Алеша никогда не навещал родителя, хотя жил неподалеку. За инвалидом — своим бывшим мужем, с которым давно развелась, ухаживала Алешина мать.
— Последний раз я его видел в двенадцать, кажется, лет, — сказал Алеша. — Или в одиннадцать.
Было совсем непонятно: стыдится он этого или нет. Я немного подумал тогда про Алешу, его слова и его отца и ничего не решил. Я вообще не люблю размышлять на подобные темы.