Дорога в рай

– Чудесно, – сказал я.

– Правда? Я так рада, что тебе нравится.

– Просто чудесно.

– По-моему, Джон Ройден – гений. Тебе не кажется, что он гений, Лайонель?

– Ну, это уж несколько сильно сказано.

– То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?

– Именно.

– Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней!

– Неужели?

– О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую очередь.

– Очень любопытно.

– А возьми этого своего Сезанна, или как там его. Готова поспорить, что он за

всю свою жизнь столько денег не заработал.

– Это точно!

– И ты называешь его гением?

– Пожалуй.

– Значит, и Ройден гений, – заключила она, откинувшись на диване. – Деньги – лучшее тому доказательство.

Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и край бокала стучал о ее зубы, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она заметила, что я наблюдаю за ней, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующе поглядела на меня.

– Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь?

Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять.

– Ну же, Лайонель. Говори.

Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила бокал с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить – сам не знаю почему, – что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением сигары, – внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе – может, злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя. Мне вдруг захотелось встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, но вот рот – о, опять мне вспомнился лосось! – был совершенно неподвижен.

– Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.

– Извини, Глэдис, но мне правда пора.

– Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался.

– Я не очень-то смыслю в секретах.

– Я вот сейчас о чем подумала, – продолжала она. – Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.

Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях.

– Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?

– Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно...

– Это, наверное, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены, дай-ка подумать, в общей сложности тридцать или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена.

Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.

– Но сначала обещай мне, что ни единой живой душе ничего не расскажешь.

– Да бог с тобой!

– Так ты обещаешь, Лайонель?

– Да, Глэдис, хорошо, обещаю.

– Вот и отлично! Тогда слушай.

Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана.

– Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин?

– Этого я не знал.

– И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?

– Ну и что?

– Пойди и посмотри поближе, прошу тебя.

Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимательно на него посмотрел. К своему

удивлению, я увидел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием по-своему довольно эффектный, но не слишком оригинальный и для художника несложный.

– Видишь? – спросила она. – Краска на платье лежит толстым слоем, не правда ли?

– Да.

– Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс.

"Ну и зануда, – подумал я. – Как бы мне улизнуть?"

– Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала, оттого что мне предстоит побывать в студии великого художника. Я облачилась во все новое от Нормана Хартнелла [49] , специально напялила красную шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встретил меня у дверей и, разумеется, покорил меня. У него бородка клинышком, глаза голубые и пронизывающий взгляд. На нем был черный бархатный пиджак. Студия огромная, с бархатными диванами красного цвета, обитыми бархатом стульями – он обожает бархат, – и с бархатными занавесками, и даже бархатным ковром на полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он не так, как другие художники. По его мнению, чтобы достичь совершенства при изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ. Он высказал надежду, что меня не шокирует, когда я услышу, в чем этот способ состоит. «Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден», – сказала я ему. «Я надеюсь», – отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается, они как бы светятся в бороде. «Дело, видите ли, вот в чем, – продолжал он. – Посмотрите на любую картину, изображающую женщину – все равно, кто ее написал, – и вы увидите, что хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее возникает впечатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему так кажется?» – «Нет, мистер Ройден, не знаю». – «Потому что сами художники не знают, что под ним».

49

Н. Хартнелл (1901 – 1979) английский кутюрье. Шил одежду для королевской семьи

Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколько глотков бренди.

– Не пугайся так, Лайонель, – сказала она мне. – Тут нет ничего дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вот почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". – "Боже праведный, мистер Ройден!" – воскликнула я. "Если вы возражаете, я готов пойти на небольшую уступку, леди Понсонби, – сказал он. – Но я бы предпочел иной путь". – "Право же, мистер Ройден, я не знаю". – "А когда я нарисую вас в обнаженном виде, – продолжал он, – вам придется выждать несколько недель, пока высохнет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет, я нарисую сверху платье. Видите, как все просто".

– Да он попросту нахал! – воскликнул я.

– Нет, Лайонель, нет! Ты совершенно не прав. Если бы ты слышал, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразу видно, знает, что говорит.

– Повторяю, Глэдис, он же нахал!

– Ну не будь же таким глупым, Лайонель. И потом, дай мне закончить. Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни за что на это не пойдет.

"А ваш муж и не должен об этом знать, – отвечал он. – Стоит ли волновать его? Никто не знает моего секрета, кроме тех женщин, которых я рисовал".