Дорога в снегопад

Уткин Антон Александрович

* * *

Когда со своей добычей он проходил по двору, мельком посмотрел направо и невольно остановился. Прямо из окна первого этажа на него смотрел веселый снеговичок. В одной руке или, наверное, лапке он держал метелку, в другой – фонарик; на голове его чуть бочком сидел черный цилиндр, украшенный цветком, и весь его облик, вся его немного лукавая улыбка сияла таким доверием к миру, такой бесхитростной самостью, что как бы говорила: «Вот я какой! Наверное, довольно славный! А вы? А вы какие?»

Алексей смотрел на окно со снеговичком как завороженный. Когда-то в детстве он тоже под Новый год рисовал гуашью на стеклах своей квартиры таких же милых, праздничных, исходящих добротой существ, и ожидание начала этой работы ощущалось едва ли не радостней самого повода. Алексей приставил пакет с книгами

к ногам и, воровато оглядевшись, продолжал разглядывать снеговичка. Ему очень захотелось увидеть самого маленького автора этого произведения, но он понял, что известные стилистические отличия между снеговичком и человеком только подчеркивают тождество рисунка на стекле и его создателя, который скрывался где-то в недрах комнаты, где гуляли голубоватые блики работающего телевизора. И маленький художник, в сущности, все уже и сказал. Его изображение говорило всем, кто способен был понять: «Да, это я такой, это мы такие, такими явлены в мир. Я верю, что мир достоин моей улыбки, я еще не знаю, что дома наши серы, что лица людей хмуры и озабочены; мне неведом перед ними страх, и боюсь я пока исключительно того, что не проходит по вашим ведомостям. Белка, поселившаяся в заброшенном вороньем гнезде, интересней мне биржевых котировок. Время для меня еще не друг и не враг – это просто часы, минуты, распорядок мелких частиц, у каждого отрезка суток есть свои краски, свои запахи. Я еще не растрачиваю его днем и не отыскиваю мучительно по ночам, когда в тишине бесстыже скользит по стенам моей комнатки свет машин, за рулем которых спешат куда-то беспечные его расточители, – не собираю его из кусочков, тщательно примеряя один к другому и не слишком беспокоюсь, если кусочки плохо подгоняются. Для меня время – не смальта, и метелка служит мне не для того, чтобы сметать в бесформенные кучи эти обломки цветной слюды. Метелка у меня в руке для того, чтобы расчищать от снега дорожки, по которым хожу я или мои близкие, фонарик – чтобы освещать эти дорожки, когда зайдет солнце, а ведь всем известно, как рано оно заходит зимой. Вот, вкратце, каков мой мир.

Это потом я превращусь в человека, который смотрит на меня с улицы, стоит на холодной улице и смотрит в мое окно. Но пока я такой, какой есть. Возможно, дома наши со временем мне тоже покажутся серыми, невзрачными, а лица людей недружелюбными. Придет время, и я осознаю, что положен мне предел на этой земле. Я перестану смеяться милым нелепостям, а стану зло остроумить. А потом один за другим я предам свои идеалы. К нам ведь тоже проявляют снисходительность – обычно никто не требует всего и сразу. Буду выносить их по одному к мусорным бакам, но в контейнер не опущу, а положу рядом – вдруг кому сгодятся, как вот эти книги, которые забрал зачем-то доктор биологии. Я полюблю, но женюсь на другой. Дам слово, но не сдержу его. Я стану клятвопреступником. И если воспоминание о том снеговике, нанесенном гуашью на оконное стекло накануне нового 2008 года, не оставит меня окончательно, мне придется туго в мире времени. Изо всех сил я буду стремиться в прошлое и, наверное, сопьюсь от отчаяния, ибо прошлое недостижимо. И никого не окажется рядом, кто подскажет мне не слишком мудреную вещь: чтобы снова встретить его, это прошлое, надо идти не назад, а вперед».

Алексей сосредоточенно смотрел вглубь комнаты, но тюль, прикрывавший окно, не представлял никаких картин, да и улыбающийся снеговичок занимал добрых две трети стекла, надежно прикрывая комнату от нескромных взглядов. И Алексей, невольно отвечая на эту милую улыбку, любуясь красотой души, позволившей создать ее движением кисти, вдруг подумал с возмущением, что жизнь его кто-то хочет забрать от него, такие вот Андреи Николаевичи и их холопы, что он и сам невольно потакает этому странному явлению, а ведь она была его: жил он ее тридцать восемь лет то осмысленно, то страстно, то кое-как, то и впрямь подвижнически, хотя, может быть, и не имея тех яростно-неумолимых убеждений, столь часто приводивших его предшественников-ученых в склизкие подземелья разных родов инквизиции, но однако ж она была именно его жизнью, и отличительной ее способностью была уже безоговорочная сердечная возможность отличать добро от зла; его Господь поставил на эту землю в это самое время, и уж, наверное, имел относительно ее, этой жизни, какой-то свой замысел. И неужели его, Алексея Фроянова, доля была печальнее, суровее долей тех, кто ходили цепями

под пулеметы в Курляндии, когда все остальные уже праздновали победу, или тех, кто, проиграв все, кроме самих себя, отплывал от крымских причалов, кто месил соловецкое крошево, чтобы человеческая душа не чадила, не исходила черным дымом отчаяния, неужели, словом, была горше судеб всех тех, кто, теряя все, имел мужество продолжать жить, шаг за шагом двигаясь к предначертанной им цели, не сомневаясь, что цель эта блага?

И ожесточение на безликих как будто существ, желавших сбить его с толку, овладело им, и он почувствовал в глубине себя спокойное шевеление разумных сил, которые готовы были противостоять этому.

* * *

Алексей зашел в квартиру. Дверь в комнату Татьяны Владимировны была притворена. Наверное, она прилегла, потому что оттуда не доносились звуки телевизора. Алексей остановился напротив двери и несколько секунд стоял неподвижно. «Мамочка моя милая», – растроганно подумал он. И так же мысленно сказал через дверь: «Мама, я остаюсь. Я остаюсь. Скоро я вернусь».

В своей комнате он расстелил газету поближе к батарее и стал выкладывать на нее спасенные тома: несколько советских романов, об авторах которых Алексей никогда и не слышал, несколько журналов «Наука и жизнь», пособие по русскому языку Розенталя и, наконец, тяжелый том Ибсена в плотном сером переплете, с оттиснутым профилем драматурга. Книга была настолько качественной, что выбросить такую выглядело каким-то гениальным кощунством.

Он открыл ее наугад, выбрал левую страницу, отсчитал было восьмую строку снизу, но глаза его сами собой остановились на словах, которыми император Юлиан заклинал враждебное ему время: «О прекрасный мир, – прочел Алексей, – обитель света и радости: чем ты был, тем ты и станешь вновь».

Стараясь не наступить на волшебных птиц дерева Ним, он подошел к окну, зажег сигарету и с высоты четвертого этажа смотрел на улицу. Из-за березового перелеска доносился гул бессонной, постоянно фонящей Рублевской трассы. На дальних зашоссейных шестнадцатиэтажных домах светлела какая-то реклама – для тех, чей поворот лежал на Рублево-Успенское шоссе. В роще мелькали языки костра – это бездомные коротали ночь на том самом месте, где когда-то осенью 41-го были вырыты землянки последней линии обороны перед въездом в город. Окна беспорядочно заплетали спутанные сети ветвей ближних кленов и лип. Пушистая ночь облегала и рощу, и деревья палисадников, наполняя комнату уютным светом зимнего лета.

Ветви сказочного дерева Ним, на котором сидела волшебная птица, обычно просто светлые в бесснежной темноте, даже слегка порозовели, и весь узор, собранный прямоугольником ковра, лежал на паркете как печать, как тавро, поставленное на смысл его жизни.

«Пройдусь», – подумал он, накинул куртку и спустился на улицу. Мороз мягко пощипывал за щеки, и коньяк был под стать морозу.

Он никуда не хотел больше бежать. Он стоял между берез в ватной тишине, на том самом месте, где две недели до того стояла Кира, курил, глубоко вдыхал морозный кусковой воздух и спокойно оглядывал свой район. На ветках, повторяя их изгибы, лежали снежные галуны. Местами небо уже прояснилось, и высоко-высоко голубые звезды пожимались от холода. Чужие окна исходили заманчивым сиянием. Казалось, что за каждым из них происходит жизнь куда значительней и интересней твоей собственной. В его комнате тоже горела настольная лампа, и его потянуло к ней, к ее свету, к ее немудрящему теплу.

И он снова услышал в себе тот таинственный голос, который говорил с ним в Рослине, – словно дух этой земли, на которой он сейчас стоял, ободрял его. Впервые за много дней он как бы опять обрел себя, ощутил в себе смирение, а с ним и надежду. И ему подумалось, что суровая безжалостная сила никак не может быть всемогущей просто потому, что она сурова и безжалостна, и мысль эта была не верой, а знанием. «Просто надо потерпеть, – твердил он, – еще немного потерпеть, еще немного…» – и, словно соглашаясь, с ветки ему на плечо упал рассыпчатый ком мягкого снега. И ему захотелось еще раз ощутить пленительное обещание, заключенное в словах человека, тоже жившего на земле семнадцать столетий назад.

– О прекрасный мир, обитель света и радости, – повторил он вслух, – чем ты был, тем ты и станешь вновь.

Но так тихо, что никто его не услышал.

2008–2010