Дорога в жизнь
Шрифт:
– Все равно не буду, Семен Афанасьевич. Поймите, когда дети слушали Николая Ивановича, это было другое дело – живой рассказ, понятные вещи. А этой политлотереей мы только набьем ребятам оскомину, всё засушим и испортим. Нельзя.
Так и не взяла она у меня эти вопросники, и Софью Михайловну из-за этого даже вызывали в гороно.
А тем временем подходила весна. Все шумело, звенело, рушилось, вчерашние сугробы разливались озерами, играли рябью, сверкали солнечными зайчиками. Вчерашние сосульки приплясывали капелью на подоконниках. Последние скользкие осколки их ребята, несмотря на наши протесты, запускали друг другу за ворот или, сладко прищелкивая языком,
А в конце апреля пришла ко мне Софья Михайловна с «Правдой» в руках:
– Взгляните, Семен Афанасьевич.
Я взял газету. В ней было напечатано постановление ЦК ВКП(б) «О перегрузке школьников и пионеров общественно-политическими заданиями», и в нем предлагалось «немедленно прекратить проработку решений XVII съезда партии и вопросов марксистско-ленинской теории в начальной школе…»
– Вот вам и Екатерина Ивановна! – с гордостью сказала Софья Михайловна.
Я тоже гордился нашей Екатериной Ивановной. Да и как было не гордиться?
Однажды журналист, специально приехавший побеседовать с одним из опытнейших ленинградских педагогов, тщетно бился с нею целый день: она уверяла, что ей нечего рассказывать – работает, как все, да и только. Но мы-то видели и ценили ее работу, ее ясный ум и зоркий глаз. Она знала наших ребят, как может знать только очень любящая и внимательная мать, была по-настоящему добра – без тени сентиментальности, без тех ненавистных мне излияний и нежностей, которыми подчас отделываются от детей люди, неспособные на простую, деловую и не парадную доброту, на подлинно сердечную заботу. А учила она своих ребят так, что ученье быстро стало для них самым интересным делом в жизни и самой большой радостью. И уж если Екатерина Ивановна считала что-либо правильным, то не отступала ни на шаг, какими бы неприятностями ей это ни грозило.
…А в мае уже я принес Софье Михайловне «Правду» и сказал торжественно:
– Вот вам и Софья Михайловна!
Она стала читать – и ее всегда бледное лицо зарумянилось от удовольствия.
– Вот это действительно счастье, Семен Афанасьевич! – сказала она, поднимая глаза от газеты. – Вы даже не представляете, насколько теперь все пойдет по-другому. Помните наш разговор в августе, перед началом учебного года? А Елена Григорьевна?
Да, я помнил. А вот этот номер газеты с постановлением «О преподавании гражданской истории в школах СССР» сразу разрешал все наши затруднения, всё ставил на свое место. Да, нельзя преподносить ребятам абстрактные определения общественно-политических формаций, отвлеченные социологические схемы взамен конкретной и последовательной истории общества. Да, надо живо и интересно рассказывать им о событиях и фактах – связно, логично, век за веком, эпоха за эпохой, надо такими словами говорить об исторических деятелях, чтобы ребята видели их, как живых людей, как заставил их Владимир Михайлович увидеть Тиберия и Гая Гракхов.
Постановление делало учителя более уверенным в себе. Оно говорило: ты шел верным путем, твое чутье тебя не обмануло. Твои мысли не остаются без ответа, тебя слышат, думают над тем, что тебя тревожит. Работай, думай, делись своими сомнениями и своими находками – это не пройдет без следа, потому что твое дело – дело всего народа.
В постановлении о том, как надо преподавать в школе историю и географию, было все, над чем думали лучшие учителя и у нас, и в Ленинграде, и, наверно, по всей стране. Софья Михайловна писала в ЦК партии. Писал и Владимир Михайлович, и еще и еще шли письма от учителей – отовсюду. Из крупиц учительского опыта, из учительских раздумий и выросло это постановление.
В
Елена Григорьевна весь вечер молчала – упрямые люди не любят признаваться в том, что ошиблись. Но ведь постановление било ей не в бровь, а в глаз, и, перехватив взгляд Владимира Михайловича, я молча согласился с ним: она хорошо понимала это!
63. «ПРИШЕЛ ПРОВЕРИТЬ…»
«Здравствуй, Семен! Пишу тебе по поручению Антона Семеновича.
Недавно к нам в коммуну прислали паренька. Мы определили его в отряд к Зырянскому, он стал работать на заводе и учиться в третьей группе. Сейчас он перешел в четвертую, вернее – в четвертый: теперь ведь классы. Работает он неплохо, учится до сих пор без особого интереса. Мы видели – есть у него за душой какая-то недомолвка, чем-то он озабочен. На днях он нам рассказал, что приехал из Ленинграда, был одно время у тебя в детдоме, а потом ушел. Почему ушел, не сказал, а Антон Семенович не стал спрашивать. Сказал он еще такое: «Я про вашу коммуну от Семена Афанасьевича слыхал, но не верил. Вот пришел проверить».
«Проверил?» – спрашиваем.
«Проверил».
«Ну как, не врал Семен Афанасьевич?»
«Нет, не врал», – говорит.
Фамилия этого Фомы неверного Плетнев. Он все еще чем-то озабочен. Либо дружка оставил в твоем доме, либо по тебе скучает, уж не знаю. Но видно, что живет в нем тревога. Антон Семенович спрашивает: что ты посоветуешь?
Твой Николай».
Читал я письмо – и видел перед собою Антона Семеновича, коммуну, видел автора письма Колю Вершнева, большого моего друга, бывшего колониста, а теперь врача в коммуне, видел и «Фому» – Плетнева. Да, еще бы – конечно же, он с первого часа понял, что я не врал, что всё – как я рассказывал. Понял, как только переступил порог нашего дома-дворца, увидел лица коммунаров, увидел Антона Семеновича, наших учителей, завод…
Больше всего мне хотелось сейчас со всех ног кинуться в огород, где работали ребята, и крикнуть еще издали: «Король! Володя! Плетнев нашелся!» Но я сдержался.
– Костик, – кликнул я, высунувшись в окно, – отыщи Алексея Саввича и Екатерину Ивановну…
– И тетю Соню?
– И тетю Соню, да. Скорее, Костик!
Он затопал по дорожке, и через несколько минут все были в сборе. На счастье, и Владимир Михайлович подоспел, хотя в эти часы он почти не бывал у нас.
Я прочитал товарищам письмо Вершнева.
– Да, характер, – сказал Алексей Саввич. – Пошел проверять, не надувают ли его. Хотел написать Королю и Разумову: всё, мол, неправда, провели вас, нет такой коммуны…
– …и завода нет, ничего нет… Но, может быть, насчет этой «проверки» он придумал? – неожиданно перебила себя Екатерина Ивановна. – Сюда возвращаться не позволяло самолюбие, вот он и нашел такой обходный путь. Как по-вашему?
– И это возможно. Как же мы решим теперь? Может, напишем ему?
– Есть у меня мысль, – сказал Владимир Михайлович, – не знаю только, придется ли вам по душе. Мне кажется, еще кое-кому очень бы полезно поглядеть на коммуну имени Феликса Эдмундовича…