Дорогая Массимина
Шрифт:
Моррис нацепил маску трудолюбивой скромности.
– Совершенно верно, учительствую понемногу.
Он нерешительно замолчал, уголком глаза поймав взгляд появившейся в дверях хозяйки дома, на лице которой пятнадцать лет беспокойного вдовства проложили глубокие морщины.
– Но это всего лишь приработок, которым я балуюсь скорее ради собственного удовольствия, а также из доброго отношения к директору школы. В основном же я занимаюсь экспортно-импортными сделками. Представляю торговые палаты Лондона и Бристоля – когда какой-нибудь английской компании требуется найти в Италии покупателей или поставщиков, я служу связующим звеном.
Так, теперь небрежно упомянуть несколько веронских фирм, с которыми он в настоящее время активно сотрудничает; звучные названия двух производителей одежды и одного
Моррис выжидающе замолк. Ни в коем случае нельзя создавать впечатления, будто он оправдывается. Последовала почти минутная пауза. Вставные зубы придавали щекам осанистой синьоры мамаши неестественную впалость.
– А почему вы приехали в Италию?
– Как и все остальные, влюбился в эту страну. Как-то побывал здесь в отпуске. У вас изумительная страна! А когда мой отец, работающий в торговой палате, сказал, что в Италии им требуется свой представитель, я ухватился за эту возможность. С удовольствием останусь здесь навсегда.
Моррис широко улыбнулся, прекрасно сознавая, что белоснежности его зубов может позавидовать всякий. Он получил эту мифическую работу благодаря протекции отца – именно это они хотят услышать. Влиятельная семья. Обширные связи. А если ситуация сложится неблагоприятно, всегда можно устроить любимому родителю скоропостижную кончину.
За кофе Антонелла завела разговор о школьных проблемах Массимины. Антонелла и Паола, еще одна старшая сестрица, восседали с таким монашеским видом – ноги скрещены, спины выпрямлены до одеревенения, – что Моррис впервые проникся сочувствием к младшей сестре, которая явно находилась на положении семейной дурочки. Он сказал, что, по его мнению, все школьные неприятности Массимины связаны с ее нервозностью перед экзаменом, поскольку на занятиях она трудолюбива и понятлива, и взял предложенный марципан в форме Пизанской башни. Массимина послала ему улыбку, полную смиренной благодарности.
Когда кто-то мимоходом упомянул о фотографиях, Моррис настоял на том, чтобы внимательно изучить семейные альбомы, к его желанию все отнеслись с вежливой скукой, за исключением Массимины и бабушки (старушенция была счастлива до безумия!). Вот они на горе Бальдо, а вот здесь новорожденная Антонелла. На этом снимке Массимине пять лет. Oh che bella! Che carina! [16] А каким прекрасным человеком был синьор, подумать только! Какой красавец!
Моррису даже не понадобилось прикладывать особых усилий. Весь вечер он чувствовал себя превосходно. Запах полированного дерева, мешавшийся с ароматом дорогих духов, словно наркотик, возносил его все выше и выше; вкус коньяка «Веккья Романья» (как можно было отказаться от второй рюмки?) и эта изумительная, изысканная и строгая роскошь во всем… Замечательно!
16
Ой какая красивая! Какая хорошенькая! (итал.)
У входной двери он целомудренно расцеловал Массимину в веснушчатые щеки и шепнул:
– Coraggio! [17]
Потом повернулся к остальным:
– Машину я оставил на площади.
Трясясь в автобусе, Моррис мучительно вспоминал, говорил ли он Массимине, что у него нет машины. А если и не говорил, с какой стати ему каждый вечер ездить домой на автобусе, если у него есть машина?
Всего через два дня пришло письмо, настоящий подвиг для итальянской почты. Отпечатанное на машинке.
17
Смелее! (итал.)
Egregio Signor Duckworth… [18]
Его
Egregio Signor Duckworth, ставлю Вас в известность, что Массимина больше не будет посещать Ваши уроки. Вы должны понять, что это совместное решение всей семьи, и мы рассчитываем, что Вы не будете пытаться связаться с ней. Сама Массимина согласилась с нами, что Вы не подходящий для нее человек.
18
Уважаемый синьор Дакворт (итал.)
Distinti saluti, [19]
ЛУИЗА ТРЕВИЗАН.
Итак, в этом мире Моррису ничего не досталось. Ни-че-го. Он даже не смог получить подачку от богатых невежественных крестьян, чьи карманы набиты недвижимостью и низкосортными виноградниками. Что же он сделал не так? Разве манеры его не были безупречными? Он даже не набросился на еду, хотя фактически умирал от голода. Его ладонь была твердой и сухой, когда он протягивал ее Бобо и мамаше. Господи, он даже предложил руку бабуле, этой старой хнычущей развалине, он проводил ее в гостиную! А ему не перепало ни крошки, ни капли вина… Почему, черт возьми, они так настроены против него? Его итальянский безукоризнен, если не считать едва заметного акцента. Ладно, пусть они пронюхали, что он слегка приврал насчет импорта-экспорта. А кто не приврал бы? Они ведь сами спровоцировали его своей буржуазной тягой к надежности и основательности. Именно такую работу он и должен был получить по справедливости. Человек его способностей!
19
С наилучшими пожеланиями (итал.)
Моррис был в бешенстве. Черт возьми, да кому захочется женится на этой конопатой тупице! Да ни один мало-мальски разумный человек! Чтобы ко всем прочим неприятностям терпеть кислых до оскомины своячениц!
Он прошел в ванную и взглянул на себя. Покрасневшие глаза, взъерошенные волосы. Моррис! «Подает надежды», – так всегда помечали его школьные сочинения, доклады, университетские работы. Вот вам и все надежды! Намеренно неторопливо он разделся догола и внимательно изучил свое отражение, это тощее, двадцатипалое, члено-мошоночное отражение. Подающий надежды! Его переполняли жалость к себе, невыносимое страдание. Никогда прежде он не испытывал такую острую боль от неудачи. Битый-перебитый… Моррис внимательно смотрел, как в уголках покрасневших глаз собираются слезы. Высмеянный и поверженный. Почему?! Он взял бритву «Филипс» с плавающими лезвиями и срезал с руки кусочек кожи. Медленно выступили яркие бисеринки крови, превратились в тонкий ручеек. Моррис лег на холодный пол и закрыл глаза в ожидании тьмы, где ничего не надо делать, где никого нет, где нечего больше ждать и не на что надеяться.
Глава четвертая
Когда отец ее бил, она приходила к Моррису в кровать. Она прижимала его к груди, целовала ему волосы. Даже не верится, что воспоминания могут быть такими слепяще яркими. Она была удивительно душевной. Пусть и туповатой. О скольких людях можно сказать, что они удивительно душевны? И не просто душевны, а великодушны, жертвенны, покладисты… Наверное, все эти качества как-то связаны с тупостью. Самое странное – ровно то же самое можно сказать и о Массимине. Жертвенная овца, что покорно брела на заклание, – вот кем была мать. Она ведь никогда не понимала Морриса. Никогда не сознавала – даже забираясь к нему в кровать и обхватывая его теплыми руками, даже прижимая к груди в пароксизме материнской любви, – что Морриса гложет стыд из-за слов, которыми награждал затем его отец, не сознавала, что сын стесняется ее и мечтает, чтобы она ушла.