Дороги свободы. I.Возраст зрелости

Сартр Жан-Поль Шарль Эмар

Ивиш сделала гримаску и поднесла руки к глазам.

– Как будто мне их выкалывают булавкой. Как же я ненавижу лето! – яростно воскликнула она.

Они прошли несколько шагов. Ивиш передвигалась нетвердой походкой, все еще прижимая ладони к глазам.

– Осторожно, – сказал Матье, – тротуар кончается.

Ивиш быстро опустила руки, и Матье увидел ее бледные выпученные глаза. Мостовую они перешли молча.

– Нельзя делать их публичными, – вдруг произнесла Ивиш.

– Вы имеете в виду выставки? – удивленно спросил Матье.

– Да.

– Если бы они не были

публичными, – он попытался снова обрести интонацию веселой фамильярности, к которой они привыкли, – спрашивается, как бы мы могли туда пойти?

– Ну что ж, мы бы и не пошли, – сухо сказала Ивиш. Они замолчали. Матье подумал: «Она продолжает на меня дуться». И вдруг его пронзила невыносимая уверенность: «Сейчас она уйдет. Она думает только об этом. Наверняка она ищет сейчас предлог для вежливого прощания, и как только она его найдет, то тут же выпалит. Не хочу, чтоб Ивиш уходила», – с тревогой подумал он.

– У вас какие-нибудь планы на сегодня? – спросил он.

– На какое время?

– На сейчас.

– Нет, никаких.

– Раз вы хотите прогуляться, я подумал... Вас не затруднит проводить меня к Даниелю на улицу Монмартр? Мы могли бы расстаться у его парадного, и, если позволите, я оплачу вам такси до общежития.

– Как хотите, но я не собираюсь в общежитие. Я пойду к Борису.

«Она остается». Но это не значит, что она его простила. Ивиш боялась покидать места и людей, даже если она их ненавидела, потому что будущее ее пугало. Она отдавалась с недовольным безразличием самым досадным ситуациям и в конце концов обретала в них нечто вроде передышки. И все-таки Матье был доволен: пока она с ним, он помешает ей думать. Если он будет без умолку говорить, навяжет себя, то, наверно, сможет хоть немного отсрочить всплеск раздраженных и презрительных мыслей, которые уже зарождались в ее голове. Нужно говорить, говорить незамедлительно, не важно о чем. Но Матье не находил темы для разговора. Наконец он неловко спросил:

– Вам все же понравились картины?

Ивиш пожала плечами.

– Естественно.

Матье захотелось вытереть лоб, но он не осмелился. «Через час, когда Ивиш будет свободна, она меня, несомненно, осудит, а я уже не смогу себя защитить. Нельзя отпускать ее вот так, – решил он. – Необходимо с ней объясниться».

Он повернулся к ней, но увидел слегка растерянные глаза, и слова застряли у него в горле.

– Вы думаете, он был сумасшедшим? – вдруг спросила Ивиш.

– Гоген? Не знаю. Вы имеете в виду автопортрет?

– Ну да, его глаза. И еще эти темные очертания за ним, похожие на шепот.

Она добавила с каким-то сожалением:

– Он был красив.

– Вот как, – удивился Матье, – никогда бы не подумал.

Ивиш говорила о знаменитых покойниках в такой манере, которая его немного шокировала: у нее не проглядывало никакой связи между великими художниками и их творениями; картины были предметами, прекрасными чувственными предметами, которыми ей хотелось обладать; ей казалось, что они существовали всегда; художники же были просто людьми, такими же, как все остальные: она не ставила им в заслугу их произведений и не уважала

их. Она спрашивала, были ли они веселыми, привлекательными, имели ли любовниц; однажды Матье поинтересовался, нравятся ли ей полотна Тулуз-Лотрека, и она ответила: «Какой ужас, он был таким уродом!» Матье воспринял это как личное оскорбление.

– Да. Он был красив, – убеждённо повторила Ивиш.

Матье пожал плечами. Студентов Сорбонны, ничтожных и свеженьких, как девицы, Ивиш могла пожирать глазами сколько хотела. Матье даже счел ее однажды очаровательной, когда она долго рассматривала молодого воспитанника сиротского приюта, сопровождаемого двумя монахинями, а затем сказала с немного озабоченной серьезностью: «Мне кажется, я склонна к гомосексуализму». Женщины ей тоже могли казаться красивыми. Но не Гоген. Не этот пожилой человек, создавший для нее картины, которые она любила.

– Правда, – сказал он, – но я не считаю его симпатичным.

Ивиш состроила презрительную гримаску и замолчала.

– Что с вами, Ивиш, – вскинулся Матье, – вам не нравится, что я не считаю его симпатичным?

– Нет, но мне любопытно, почему вы это сказали.

– Просто так. Потому что таково мое впечатление: из-за заносчивого вида у него глаза вареной рыбы.

Ивиш снова принялась теребить локон, вид у нее был упрямый и глуповатый.

– У него благородная внешность, – безразлично сказала она.

– Да, – в том же тоне откликнулся Матье, – в нем есть некая спесь, если вы это имеете в виду.

– Естественно, – усмехнулась Ивиш.

– Почему вы говорите «естественно»?

– Потому что я была уверена, что вы это назовете спесью.

Матье мягко сказал:

– Но я не хотел сказать о нем ничего плохого. Вы знаете, я люблю высокомерных людей.

Наступило продолжительное молчание. Потом Ивиш процедила с видом вздорным и замкнутым:

– Французы не любят все, что благородно. Ивиш охотно и всегда с этим глупым видом говорила о французском характере, когда злилась. Она добавила уже добродушнее:

– А я это свойство понимаю. Пусть извне оно и кажется ненатуральным.

Матье не ответил: отец Ивиш был дворянином. Не будь 1917 года, Ивиш воспитывалась бы в московском пансионе благородных девиц; она была бы представлена ко двору, вышла бы замуж за какого-нибудь рослого и красивого кавалергарда с узким лбом и безжизненным взглядом. Месье Сергин теперь владел механической лесопилкой в Лаоне. А Ивиш жила в Париже и гуляла по городу с Матье, французским буржуа, который не жаловал дворянства.

– Это он... уехал? – вдруг спросила Ивиш.

– Да, – с готовностью ответил Матье, – хотите, расскажу вам его историю?

– Думаю, что я ее знаю: у него была жена, дети, так ведь?

– Да, он работал в банке. По воскресеньям отправлялся в пригород с мольбертом и красками. Таких у нас называют воскресными художниками.

– Воскресными художниками?

– Да; сначала он был как раз таким, то есть любителем, малюющим картины, как другие ловят удочкой рыбу. Это он делал отчасти ради здоровья, потому что пейзажи рисуют на природе и дышат при этом свежим воздухом.