Дороги свободы. I.Возраст зрелости
Шрифт:
Она не ответила. Матье положил руку ей на бедро и нежно погладил его. Он любил эту плоть, мягкую под ласками, как масло, с легкими, будто подрагивающими волосками. Марсель не шевелилась: она глядела на руку Матье. Матье убрал руку.
– Посмотри на меня, – сказал он. На мгновение он увидел круги у нее под глазами, ее надменный и безнадежный взгляд.
– Что с тобой?
– Ничего, – отрезала она, отворачиваясь. И всегда с ней так: она напряжена. Скоро она не в силах будет сдерживаться: ее прорвет. Остается только заполнить чем-нибудь время и ждать. Матье терпеть не мог этих безмолвных
– Взгляни-ка.
– Что это?
– Какой-то тип сунул только что на улице. У него была симпатичная физиономия, и я дал ему немного денег.
Марсель безразлично взяла открытку. Матье почувствовал себя чем-то связанным с тем человеком, чем-то вроде сообщничества. Он добавил:
– Знаешь, для него это, видно, что-то важное.
– Он анархист?
– Не знаю. Он предложил мне выпить.
– И ты отказался?
– Да.
– А почему? – небрежно спросила Марсель. – Наверное, это было бы занятно.
– Не думаю, – сказал Матье. Марсель подняла голову, близоруко и насмешливо взирая на настенные часы.
– Когда ты рассказываешь такое, – сказала она, – это мне действует на нервы. Скажу одно: твоя жизнь полна упущенных возможностей.
– И это, по-твоему, упущенная возможность?
– Да. Раньше ты сделал бы все что угодно, чтобы спровоцировать подобную встречу.
– Возможно, я немного изменился, – добродушно сказал Матье. – Что ты имеешь в виду? Что я постарел?
– Тебе тридцать четыре года, – просто сказала Марсель.
Тридцать четыре. Матье подумал об Ивиш и испытал легкую досаду.
– Да... Но я отказался скорей из щепетильности. Понимаешь, я не в курсе этих дел.
– Сейчас ты редко бываешь в курсе, – заметила Марсель.
Матье живо добавил:
– Впрочем, он тоже не был в курсе: когда человек пьян, он невольно впадает в патетику. Этого я и хотел избежать.
Он подумал: «Это не совсем верно. Об этом я не размышлял». Он старался быть искренним. Матье и Марсель договорились всегда говорить друг другу все.
– Видишь ли... – начал он.
Но Марсель рассмеялась. Тихое и нежное воркование, как в те минуты, когда она гладила его по голове, приговаривая: «Мой бедный мальчуган». Однако вид у нее был неласковый.
– Узнаю тебя, – сказала она. – Ты боишься патетики! И все-таки, наверно, ты мог бы быть немного патетичен с этим парнем? Что в этом дурного?
– Ну и что это дало бы мне? – спросил Матье.
Он защищался от себя самого.
Марсель неприветливо улыбнулась. «Она меня достает», – рассеянно подумал Матье. Он был настроен миролюбиво, немного отупел, пожалуй, был в хорошем настроении и не хотел спорить.
– Послушай, – сказал он, – ты не права, что придаешь такое значение этой истории. Да у меня и времени не было: я шел к тебе.
– Ты совершенно прав, – сказала Марсель. – Это пустяк. Просто пустяк, яйца выеденного не стоит... Но тем не менее это симптоматично.
Матье вздрогнул: только бы она не употребляла эти отвратительные словечки.
–
– Ну, – ответила она, – во всем виновата твоя знаменитая трезвость. Ты забавен, старина, ты так боишься обмануть сам себя, что скорее откажешься от самого прекрасного приключения на свете, чем рискнешь солгать себе.
– Ну да, – сказал Матье, – ты это хорошо знаешь. Это давно так.
Он считал, что она несправедлива. При чем тут «трезвость»? (Он ненавидел это слово, но Марсель с некоторых пор стала его употреблять. В прошлом году вместо него было слово «поспешность»: слова держались не дольше сезона.) Эту «трезвость» они культивировали вместе, они были за нее в ответе один перед другим, это и было глубинной сутью их любви. Когда Матье принял свои обязательства по отношению к Марсель, он навсегда отказался от мыслей об одиночестве, от свежих тенистых внезапных мыслей, которые когда-то у него возникали с затаенной живостью рыбок. Он мог любить Марсель только в абсолютной трезвости: она была его трезвостью, его товарищем, свидетелем, советчиком и судьей.
– Если бы я врал себе, – сказал он, – мне бы казалось, что одновременно я вру и тебе. Это было бы для меня невыносимо.
– Да, – сказала Марсель.
У нее был не очень убежденный вид.
– Ты, кажется, думаешь иначе.
– Да, – вяло подтвердила она.
– Думаешь, я лгу?
– Нет... но с тобой никогда нельзя быть до конца уверенной. Только знаешь, что я думаю? Что ты себя немного стерилизуешь. Я подумала об этом как раз сегодня. У тебя все так опрятно и чисто; пахнет стиркой, как будто бы тебя пропустили через стерилизатор. Но тебе недостает тени. В тебе не осталось ничего бесполезного, непроясненного, смутного. Слишком светло, слишком знойно. И не говори, что ты это делаешь для меня: ты потакаешь собственному пристрастию; у тебя вкус к самоанализу.
Матье был смущен. Марсель часто бывала с ним жестковата; всегда настороже, немного агрессивна, немного недоверчива, и, если Матье с ней не соглашался, она это рассматривала как попытку над ней властвовать. Но сейчас был тот редкий случай, когда она явно хотела позлить его. И потом, эта фотография на кровати... Он с беспокойством разглядывал Марсель: время, когда она решится заговорить, еще не пришло.
– Мне не очень-то интересно себя анализировать, – просто сказал он.
– Верно, – согласилась Марсель, – но это не цель, это средство. Чтобы освободиться от себя самого; смотреть на себя, судить себя – вот твоя любимая повадка. Когда ты на себя смотришь, ты воображаешь, будто ты не то, на что смотришь, будто ты ничто. В глубине души это твой идеал: быть ничем.
– Быть ничем, – медленно повторил Матье. – Нет. Это не то. Послушай, я... я хотел бы зависеть только от себя.
– Да. Быть свободным. Абсолютно свободным. Вот он, твой порок.
– Это не порок, – сказал Матье. – Это... А что ж, по-твоему, надо стремиться к другому?
Он был раздражен: сто раз он объяснял все это Марсель, и она прекрасно знала, что он больше всего дорожит этим.
– Если... если бы я не пытался примерить существование на себе, то оно казалось бы совершенно абсурдным.