Дорогой длинною
Шрифт:
– "Надоели ночи"… "Слышишь-разумеешь"… "Голубочки"… Да нет, это всё вы слышали, всё старое…
– Да мне, право же, всё равно, Настенька!
– весело уверял Сбежнев. Его синие глаза блестели, белые зубы открылись в спокойной, немного смущённой улыбке.
Граф Воронин что-то тихо сказал друзьям, показывая глазами на Сбежнева. Как показалось Илье, что-то нехорошее, потому что молодые офицеры негромко рассмеялись. Но князь не слышал этого.
– Настенька, ну хоть "Не смущай", вы с Митро так чудесно в прошлый раз на два голоса…
– Нет! Знаю что!
–
– Что же ты меня просишь?
– пожал плечами Яков Васильевич.
– Машина песня, её проси.
– Тётя Маша!
– метнулась Настя. Марья Васильевна улыбнулась, не поднимая ресниц.
– Что ж… Спой, чяёри[30]. Я своё отпела.
– Митро, Кузьма, Петька!
– не позвала - потребовала Настя, повернувшись к гитаристам. Молодые цыгане весело рванулись с мест. Сбежнев предложил Насте сесть рядом с ним на диван, но та отказалась, и князь, поднявшись, встал перед ней. Сейчас Илья мог видеть тонкий профиль Насти, стоящей у камина.
Розовый свет гаснущих углей отблескивал на её платье, скользил по лицу.
Пальцы Насти всё так же были в руке князя. Она улыбнулась и запела:
Соловей ты мой, соловей, голосистый, молодой,
Ты куда, куда летишь, куда бог тебя несёт?
Я лечу на высокие места, по ракитовым, ракитовым кустам!
Кабы куст да не был мил - соловей гнезда б не свил.
Весёлая мелодия песни показалась Илье совсем простой, в мыслях тут же сложилась вторая партия. Если б можно было подпеть, подтянуть Настьке…
даже и без слов ничего. И чего этот князь так глядит на неё?!
Последний взлёт голоса, последний гитарный аккорд. Тишина. Мельком Илья увидел серьёзные лица офицеров, широко раскрытые глаза молоденького Строганова. Настя стояла неподвижно, опустив ресницы, улыбаясь. Сбежнев зачарованно смотрел в её лицо.
– Машенька… - вдруг раздался чей-то слабый возглас от дверей. Он был настолько неожидан в мёртвой тишине, заполнившей комнату, что Илья чуть не выронил гитару.
Хозяин дома, нахмурившись, вскочил с дивана. В дверях комнаты, держась за косяк, стоял белый как лунь старик в длинном домашнем халате.
Под халатом угадывались панталоны и рубаха, но мягкие войлочные туфли были надеты на босу ногу.
– Машенька… - растерянно повторил он, озираясь по сторонам.
– Машенька, это ты?
Граф Воронин, хмурясь, быстро подошёл к дверям:
– Отец, зачем вы встали? Вы же знаете, вам нельзя! Позвольте, я провожу…
– Жан, оставь… - старый граф слабо отмахнулся, сделал несколько шагов, подслеповато прищурился на притихших цыган.
– Боже мой… хор… Я думал, мне чудится… Добрый вечер, господа! – вдруг спохватился он, взглянув на друзей сына.
Те ответили смущёнными поклонами. Старик
– Яшка, ты?
– неуверенно спросил старый граф, задирая голову, чтобы взглянуть в лицо Якову Васильичу.
В глазах хоревода мелькнула растерянность.
– Господи… Аполлон Георгиевич… Господи, лет-то сколько!
– он торопливым движением сунул кому-то свою гитару, протянул руки - и старый граф оказался в объятиях цыгана.
– Яшка… Яшка… Чёртов сын… Да нагнись же ты, дай взглянуть на тебя! – дрожащим голосом просил старый граф.
Яков Васильевич упал на колени, и они снова обнялись. Илья видел взволнованное, незнакомое лицо хоревода. Яков Васильевич не отстранился, когда сухая старческая рука, как мальчишку, потрепала его по волосам:
– Чёрный… Чёрный, как головешка, сукин ты сын… Ни одного седого нет… - срывающимся голосом повторял старый граф.
– А на меня посмотри!
Помнишь, Яшка? Помнишь, как мы с тобой в Петровском гуляли? Когда я в отпуск от полка приехал - помнишь? Помнишь, как "Ласковую" пели на два голоса? Как вино бутылками, французское, из Парижа выписанное… На лодках в Коломенское плавали… Матушка, Пресвятая Богородица, думал – помру и не увижу больше вас всех…
– Да бог с вами, Аполлон Георгиевич, вы ещё сто лет проживёте, - Яков Васильевич осторожно сжимал хрупкие стариковские плечи.
– Мы вам и "Ласковую", и "По улице мостовой" споём, и в Коломенское на лодках по весне поплывем! Да чтоб мне пропасть на месте - поплывем! На Пасху! На эту!
– Нет уж… Нет уж, Яшка. Куда мне… Кончились мои гуляния. Теперь одно осталось - на погост, - старый граф, наконец, оторвался от хоревода. Голубые блёклые глаза тревожно заметались по лицам цыган.
– Яшка, а что же мне показалось вдруг… как будто Машенька… будто где-то она здесь…
– Аполлон Георгиевич!!!
– вдруг хрипло, со стоном вырвалось у Марьи Васильевны.
Она вскочила, уронив на пол шаль. Старый граф повернулся к ней всем телом. Беззвучно ахнул, поднял руку, чтоб перекреститься… и не донёс.
Среди офицеров поднялся ропот, молодой Воронин уже сделал шаг к отцу.
Но тот неожиданно властным жестом остановил его. Сделал несколько шагов и тяжело опустился на колено.
– Машенька…
– Аполлон Георгиевич! Господь с вами, встаньте! Не годится это… – взмолилась Марья Васильевна. Она протянула руки, желая поднять графа, но тот поймал их, притянул к себе, покрывая неловкими поцелуями, сбивчиво шепча:
– Я знал… Понимаешь, я всегда знал… Знал, что не умру, тебя не видевши…
Машенька, боже мой, Маша… Я думал - снова снится, а это вправду ты была… Это ты пела…
– Не я, Аполлон Георгиевич, - грустно улыбнулась Марья Васильевна. – Это племянница моя, Настя. Якова дочь.
– Твоя дочь?
– поразился старый граф, выпрямившись и поворачиваясь к Якову Васильевичу.
– Яшка, ты что же - женился?!
В его голосе было столько изумления и негодования, что цыгане рассмеялись. Яков Васильевич подтолкнул к графу Настю.