Дорогой длинною
Шрифт:
Гром не грянул. Цыгане выпили, встали, обнялись, и дом взорвался радостными поздравлениями. Цыганки кинулись к Насте, мужчины столпились за столом.
– Принесите гитару! Эй, гитару сюда!
– заорал Митро.
– Невеста плясать станет!
Тут же зазвенели сразу три гитары. Середина комнаты мгновенно очистилась, и Настя вышла на паркет.
– Ну, давай, давай, пхэнори!
– подбодрил её Митро, взяв рассыпчатый аккорд.
Настя приподняла руки, пошла по кругу, чуть заметно волнуя подол белого платья. Чёрные косы, откинутые за спину, мягко покачивались
– Дэвла, лебедица… - восхищённо сказал Ванька Конаков.
– Право слово, сам бы засватал, да кто ж отдаст…
Илья молчал, чувствуя, как к горлу подкатывает горький ком. Не в силах отвести глаза, смотрел, как Настя останавливается перед женихом и, низко кланяясь ему, улыбается скупо, краем губ. Федька просиял. Вскочил, с победным видом оглянулся на цыган и под их одобрительное ворчание пошёл по кругу вслед за невестой. Ещё раз, другой, третий проплыло перед глазами Ильи бледное лицо Насти с будто примёрзшей к нему улыбкой. Он сделал шаг назад. Отступил за спины цыган и незаметно выскользнул из комнаты.
Илья был уверен, что пойдёт домой. Но в тёмных сенях, рядом с сундуком старой Малаши, его словно палкой ударили по ногам, и он сел на пол. Сильно, как никогда в жизни, болело сердце, в горле засаднило, стало трудно дышать.
Илья спрятал лицо в коленях. Глаза вдруг сделались горячими и сразу же – мокрыми. Он вцепился зубами в рукав рубахи, но было уже поздно. К счастью, в сенях было пусто и никто не мог увидеть, как Илья Смоляков, первый тенор хора, известный кофарь и конокрад, таборный цыган, ревёт как баба, уткнувшись головой в колени и колотя кулаком по холодному полу.
Скрипнула дверь из залы. Илья затих, торопливо провёл рукавом по лицу, вжался спиной в стену.
– Ну что, доигралась?!
– послышался совсем рядом высокий, резкий голос, и Илья узнал Стешку.
– Ну скажи мне, дорогая моя, зачем тебе это понадобилось?
– Ох, замолчи… - отозвался усталый Настин голос. Послышался шелест платья: она села прямо на порог.
– Молчать? Мне молчать?!
– заголосила Стешка.
– Да тут кричать надо, на всю улицу кричать! Если Яков Васильич ничего не понимает, так я сама всё сделаю! Я к Илье пойду! Я ему всё расскажу! Не допущу тебя за Федьку выйти!
– Не дашь?
– сдавленный смешок.
– Смешная ты, право… Уж всё сговорено, отец слово дал, а она кричит "не допущу". Не тереби меня лучше, я и так сейчас зареву.
– Заревёшь, потому что дура!
– убеждённо сказала Стешка.
– Илья, конечно, без головы, но и ты его не лучше. Да виданное ли дело - друг за другом страдать и носы друг от друга из гордости отворачивать?
– Это не гордость. Сто раз я тебе говорила. Он меня уже сейчас за лубни[66] держит, так что же потом будет?
– Настя помолчала.
– После свадьбы простыню же мою на забор повесят? Вот и пусть поглядит своими глазами, какая я лубни!
А я через неделю думать о нём забуду.
– Да почём ты знаешь, что забудешь?!
– завопила Стешка.
– Знаю.
– отчеканила Настя.
– Насмерть разобьюсь, в семь узлов себя
Мне ведь всё равно ждать нечего… А теперь, даст бог, семья будет, дети пойдут. И вовсе, с глаз долой - из сердца вон. Всё забуду. Вот так!
– Настя поднялась с порога.
– Дура!
– крикнула Стешка, но Настя уже ушла. Стешка постояла немного в темноте, шумно вздохнула, проворчала: "Дура и есть…" и вышла на двор.
Она уже взялась за кольцо калитки, когда сзади послышались шаги.
Обернувшись, Стешка ахнула:
– Илья! Боже праведный, ты откуда взялся? Что с лицом-то у тебя? Ты…
да ты плакал, что ли?!
– Идём, - сказал Илья вместо ответа и, сжав Стешкино запястье, потянул её за собой.
– Эй, одурел? Куда ты меня тащишь?
– завизжала та, но Илья, не обращая внимания на протестующие крики, пошёл через улицу к дому Макарьевны.
Перепуганная Стешка семенила за ним.
На задах огорода, за покосившейся, заросшей лопухами и полынью поленницей Илья выпустил Стешку. Та неловко села на гнилое бревно, потёрла запястье.
– Чуть руку не оторвал, бешеный… Что с тобой? Последние мозги на репу поменял?
– Нет.
– Илья сел рядом.
– Что ты такое Насте про меня говорила?
– Ничего я не говорила, вот Христом богом…
– Говорила. Я слышал. Что ты знаешь, рассказывай. Не скажешь - задушу.
В его тихом, охрипшем голосе не было угрозы, но Стешка всё же отодвинулась подальше. Торопливо сказала:
– Я ничего, Илья, я понимаю… Думаешь, не понимаю? Я тебе всё расскажу…
*****
– …Так что не было у неё ничего с князем!
– мстительно закончила Стешка через пять минут.
– Просто Настька дурой родилась и дурой помрёт. Пожалела его, видишь ли, помчалась объяснять, что другого любит, будто не цыганка, а барышня кисельная… Эй, ты меня слышишь?
Илья не ответил. Стешка, сощурив глаза, смотрела на него.
– Слышишь, спрашиваю, или нет? Послушай, что скажу: иди к ней. Время есть ещё, не завтра выдают. Скажи, что согласен её взять, Настька согласится, честное-благородное слово даю! Не будь дураком распоследним. На тебя-то мне наплевать, а вот Настьку жалко. И чего она только в тебе нашла? Я бы за такого дурня и за тысячу рублей не вышла бы! Иди к ней. Я помогу, вызову.
– А я бы тебя за миллион не взял, - глухо сказал Илья.
– Не пойду я никуда.
– Ну и дурак!
– взвилась Стешка.
– И я дура набитая, что распинаюсь тут перед тобой. Права Настька, права! Не нужна она тебе! И никто не нужен, одни шалавы на уме! Ну, давай, морэ, давай, скачи, хвост задравши, в Старомонетный! Думаешь, я не знаю? Да все знают, все цыгане знают, какой ты кобель! И Настька знает! Была ей нужда за потаскуна идти, мучиться всю жизнь… И… и… да пропади ты пропадом, на кишке своей удавись, червя тебе в печёнку! Тьфу!