Досье беглеца
Шрифт:
Пушкин был истинным интеллигентом, а в этом всегда есть диссидентство. Сам он в философской, политической и литературной борьбе чаще всего оставался беспартийным и призывал к терпимости. Первым на это обратил внимание Тынянов. По воспоминаниям Полевого, Пушкин считал идеалом Шекспира, который "просто, без всяких умствований говорил, что у него было на душе, не стесняясь никаких теорий".
Возможно, именно благодаря терпимости Пушкин не был и противником трона. Он выступал лишь против преследования за незлобные рассуждения о свободе, заимствованные большей частью из французской литературы и из Байрона. Рассуждения эти были лишь литературными темами. Проживи Пушкин на два десятилетия дольше - все это он смог бы излагать
Пушкин становился с возрастом скептиком - чем старше, тем больше, и это сближает его с двадцатым веком. Он походил на западного человека, случайно оказавшегося в Тмутаракани. Друзей декабристов понимал и жалел, в успех их дела серьезно не верил и не хотел здесь жить. Вспомним строки из "Андрея Шенье":
Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами?
В его задачу не входило переустройство власти в России. Политической свободы жаждала его душа для творчества. Патриотизм его носил, так сказать, ностальгический характер - будто поэт уже уехал. Взгляды его менялись, но эта позиция оставалась в нем стойкой. Позже он скажет: "Не приведи, Господи, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!". В 1916 году лидер партии кадетов Павел Милюков приведет эти слова в Государствнной Думе как предупреждение, что революция уничтожит зачатки русского парламентаризма.
Иное дело - распространять идеи западного просвещения. Тут он был миссионером. Свой просветительский историзм он заимствовал безо всяких изменений у Вольтера. Взгляды поэта сложились под влиянием Баранта, Гизо, Тьерри и других западных историков, по которым он мерил Карамзина, себя, всех и все, что происходило в России. В "Путешествии из Москвы в Петербург" поэт подчеркивал, что человек должен быть свободен "в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом". "Лучшие и прочнейшие изменения суть те,- говорит он там же,- которые происходят от одного улучшения нравов без насильственных потрясений политических, страшных для человечества". В "Капитанской дочке" в уста Гринева Пушкин вложит почти дословно эти слова.
Просвещенная монархия - опять европейское заимствование, идеал, до которого, он понимал, России далеко, но путь к этому логичный, естественный. "Свобода - неминуемое следствие просвещения",- говорил Пушкин. Отсюда и должность, придуманная им для себя: "Свободы сеятель пустынный", который трудился зря. В советской пушкинистике это объяснялось тем, что у Пушкина имелись "глубокие сомнения в идеях безнародной революции". Видимо, поэт проштудировал Ленина и понял, что декабристы были страшно далеки от народа. Между тем пушкинское понимание сущности народа было куда более реальным и куда менее лицемерным, чем у последующих поколений политиков, которые манипулировали не только понятием "народ", но и самим народом.
Под словом "народ" поэт понимал "простонародье", то есть крестьян и мещанство. Хотя в произведениях Пушкина достаточно простого люда и крестьян и видно доброе отношение к ним автора, народ не был основным героем пушкинских произведений. Чернь ("двуногих тварей миллионы") раздражала Пушкина всю жизнь. Чернь у него противная, тупая, малодушная, коварная, бесстыдная, злая, неблагодарная, развратная, глупая, безумная. Чернь - это сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, гнездилище всех пороков и т. п. Оскорбления льются, как из рога изобилия. Черни, то есть быдлу, говоря сегодняшним языком,- высшая его доза презрения. Однако же, так относиться к людям великий поэт не должен, и вот адресат пушкинского презрения сужен и утвержден в инстанциях: чернь, оказывается,-
Неприятие Пушкиным черни традиционно объясняют тем, что свет травил поэта. Но сам он, по утверждению современников, был склонен к слишком частым посещениям знати. Пушкин действительно презирал пьяную и жеманную публику, которая в театре хлопает "из приличия", являясь из казарм в первые ряды. Своих критиков и издателей он называл божьими коровками, злыми пауками, российскими жуками, черными мурашками и мелкими букашками. Собратьев писателей он именует "нашей литературной Санкт-Петербургской сволочью". Даже у своего учителя Державина Пушкин предлагал восемь од оставить, а все прочее сжечь. Нелестно отзывался и о читателях: "пусть покупают и врут, что хотят".
Но не только и не столько обывательская часть верхушки общества являлась чернью для Пушкина. Чернь - это масса, которая по-французски не говорит и по-русски плохо понимает. Черни нужен кнут. С Пушкиным согласен барон Егор Розен, который писал ему: "Чернь наша сходит с ума - растерзала двух врачей и бушует на площадях - ее унять бы картечью!". Не только Пушкин, даже декабрист Кюхельбекер боялся волнений черни. Чернь, по Пушкину,- необразованная толпа, холодная, ничтожная, эгоистическая, бессмысленная, презренная, подлая. Такова впечатляющая коллекция эпитетов из текстов поэта.
Не царь, а толпа требовала, чтобы вешать смутьянов за ноги, дабы дольше умирали и зрелище было эффектнее. Чернь и толпа у Пушкина - синонимы. Не ласковы и характеристики народа: он бессмысленный, жалкий, поденщик, раб нужды, вообще рабский народ, стадо. Сколько многозначительного написано об одной фразе Пушкина в "Борисе Годунове": "Народ безмолвствует". А он просто безмолвствует, и более ничего. Он безмолвствует, потому что это темная, забитая масса, mob, что по-английски одновременно означает толпу, сборище, чернь, стадо и воровскую шайку. Народ безмолвствует не потому, что у него особое мнение, а просто потому, что у него никакого мнения нет.
Через три года после "Бориса Годунова" Пушкин напишет и легко опубликует стихотворение "Чернь", в котором более определенно выскажется о роли народа: "Молчи, бессмысленный народ". Стихотворение высокомерное, злое и скучное; для собрания стихов Пушкин дал ему новое название "Поэт и толпа", что сути не изменило. Это стихи о поэте, Божьем избраннике, рожденном для звуков сладких и молитв, которому народ мешает творить. Позже Пушкин еще точнее отшлифовал формулу рабской зависимости:
Зависеть от царя, зависеть от народа
Не все ли нам равно?
Обе части тут равноценны и одинаково тяготили поэта всю жизнь. Чем же он, аристократ, зависел от народа? И ответ, по-видимому: зависимость физическая, даже, может быть генетическая. В широком смысле в России существуют как бы два народа. Один "начинавший ходить", как говорил Гоголь, народ, придуманный интеллигенцией, а затем большевиками. Народ этот отождествлялся с той самой интеллигенцией: "цивилизация в первый раз ощутилась нами как жизнь, а не как прихотливый прививок", по выражению Достоевского. Он прибавляет: "Мы в недоумении стояли тогда перед европейской дорогой нашей, чувствовали, что не могли сойти с нее как от истины". Другой, реальный народ был настолько искалечен веками рабства, страха, что свобода и ценности цивилизации не могли ему быть понятны. А если и требовались, то не в виде свободы слова и чтения, а в виде еды и сапог. Такой народ не только не нуждался в свободе, но готов был топтать все, что создавалось другими народами, свидетелями чего мы и оказались в двадцатом веке.