Досье поэта-рецидивиста
Шрифт:
Излюбленным приёмом художника было совмещение на картинах неба и воды, в которой опять-таки отражалось небо. Так, и без того огромный голубой небосвод заполнял почти весь холст. «У него в соавторах сама природа» — так иногда говорили о Белове, одновременно коря его за вторичность и тут же отдавая должное мастерству художника. Ведь для того чтобы работать с таким соавтором, необходимо большое терпение, высочайшее мастерство, которого добиваются лишь годами упорного труда.
Писал Белов и на опасные в советские времена политические темы: затрагивал тему Колчака и его роль в Гражданской войне, правда, лишая свои работы философской сути и исторического анализа.
Талант Кондратия Белова был прост — ему хотелось выразить себя, запечатлев то, что дорого сердцу: пейзажи и места, где он был когда-то по-настоящему счастлив. Мастерство же было сложно и многообразно, взращено годами поисков, тысячами зарисовок и сотнями картин, месяцами размышлений и внутренних проб. И он добился мастерства; мастерства, не выхолащивающего из него все силы, а, наоборот, их придающего; мастерства, позволяющего быть раскованным, уверенным в себе, изобретательным, находить гениальное в опавшем листке, птице или обыденном, висящем на стене запыленном зеркале. Только такое мастерство может радовать, и лишь годы труда им вознаграждают искателя — вознаграждают способностью видеть гениальное абсолютно везде.
Однажды он взял кусок материи и стал смахивать пыль со старого зеркала, пока не увидел в нём часть своего отражения. Заметил в зеркале себя и тут же ощутил ещё кое-что — образ своего великого таланта. Не полностью протёр зеркало ладонью, прикоснувшись к его гладкой поверхности, и тут же сделал то же самое жёсткой кистью на своём холсте, оставив потомкам свой гениальный в простоте исполнения и глубокой философской сути автопортрет.
Дом с мезонином, или Из князя в грязь
Отправился как-то Филипп Филиппович на грязи, но только не для того, чтобы поправить здоровье, отдохнуть и набраться сил — совсем не для этого. Да и не по своей воле — туда его препроводили, подгоняя кирзовыми сапогами и усыпанными зарубками революционными прикладами. Обратно в свой дом, к любящим жене и детям, Филипп Филиппыч уже не вернулся. Путь назад — из грязи в князи — ему уже было не суждено пройти, возможно, потому, что дорогу размыло красными дождями, а скорее всего потому, что такого пути просто нет и не может быть.
Осторожный историограф пишет: «Его плодотворную деятельность оборвала революция». Фраза эта поражает низменным цинизмом, лицемерием, раболепием и коленопреклонением перед системой, воздвигнутой на костях миллионов мыслящих существ. Эти слова сознательно нивелируют драму человека, драму реальную. Не выдуманную и с ветерком в голове поставленную на сцене провинциального театра, а драму нашего современника, дышащую, кричащую, живую.
Филипп Филиппович, к сожалению для него и его семьи, был исторической личностью из плоти и крови, а не булгаковским персонажем, созданным из пера, чернил и бумаги. Он не был врачом сановных коммунистических особ, носил немецкую фамилию Штумпф, к тому же занимался предпринимательской и общественной деятельностью, был весьма неглуп, остроумен и образован — в семнадцатом году даже один пункт из списка уже означал смертный приговор.
Если бы Филипп Филиппыч обладал каким-нибудь одним изъяном с точки зрения новоявленной пролетарской власти, его бы тихо и быстро расстреляли. За свои многочисленные таланты ему пришлось принять мученическую, нескорую смерть.
Пинки и плевки были ничем по сравнению с разбитой челюстью, которую до срока нехотя покинули белые ухоженные зубы; с гематомами на лице, появившимися «вследствие падения с высоты собственного роста»; сломанными пальцами рук, изодранными аккуратной окладистой бородой и знатными усами. Вот так грубо, безжалостно, жестоко революция оборвала его плодотворную деятельность, а продержав полгода в сыром подвале тюрьмы, где немолодой уже человек превратился в трухлявый пень, выбросила на улицу, оставив наедине с сибирским крещенским морозцем без еды и медицинской помощи. Вот так она его уничтожила — без единого выстрела, сэкономив даже на миске баланды, на пуле и на похоронах.
О семье Штумпфа мало что известно — это ещё одна трагедия ни в чём не повинных людей, обобранных до нитки и оставленных умирать новой властью, обагрявшей ужасно долгие семь десятилетий свои стяги кровью стойких и несогласных или просто иных. Это трагедия, полная любви, надежды, слёз и испытаний.
Имущество Штумпфа конфисковали, а конфисковывать было что: у землевладельца, крупного промышленника, конезаводчика, депутата уездной думы, мецената, просто предприимчивого, активного и русского душой человека, заботящегося о благосостоянии родного края и его жителей, было много добра… И почти не было зла.
Был и собственноручно построенный дом — дом с мезонином, своей наружностью показывающий характер создателя. Дом до сих пор стоит на берегу реки и хранит память о первом хозяине. Его стены источают аромат и теплоту сосны, широкие окна не дают миру разделиться на «внутри» и «снаружи», шпили на крыше заставляют взглянуть вверх и задуматься о вечном, тонкая резьба ставен и оторочки фасада до сих пор рождают музыку, напоминают о полёте души Филиппа Филипповича Штумпфа, о полёте, который так внезапно оборвала революция одна тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова.
Мысли из никуда
Ни дня без строчки. Хотя бы чужой.
Заряд приятной усталости после уик-энда.
Мечты всегда слаще, и в них хочется уноситься.
Кукольный мозг / Пластиковый мозг.
Пробил пьянкой брешь в литературе / Пробил чужой пьянкой брешь в литературе.
Консерва превалирует на столе.
С/Х юмор: У этого человека плохая почва.
Как пропивался талант
Талант прицепился ко мне, когда я был ещё крайне юн. Организм был молод, ослаблен, не привит, иммунитета к таланту не имел ни наследственного, ни приобретённого, поэтому талант легко проник в мое беспомощное, хлипкое тельце и распространился с неимоверной быстротой, пустив корни в мозгу, руках и сердце да заслав метастазы в ноги и систему размножения.
Руки мои талант подло и вероломно незаметно для всех подменил на золотые (интересно кому достались мои кривые и никудышные?), ноги — на чужие ноги танцора и бегуна на короткие дистанции; мое маленькое, аккуратное сердце вдруг оказалось большим, широким, пышущим добротой, состраданием и верой в чудеса; мозг функционально стал больше похож на электронно-вычислительную машину; о половой системе и говорить стыжусь — по всей вероятности, она была позаимствована талантом у буйвола или арабского скакуна, впрочем, я не сравнивал, и, надо признать, что это чистого кислорода экстраполяция.