Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Яковлев Лео

И в том же 1883 г. — в году, когда появился в печати рассказ «Загадочная натура» и когда К. Леонтьев в своей брошюре «Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой» сумел доказать, что «недужный бред» «Дневника писателя» далеко не предел в такого рода упражнениях, Чехов по молодости лет не сдержался и единственный раз в жизни высказался в печати по философским проблемам:

"Знающих людей в Москве очень мало; их можно по пальцам перечесть, но зато философов, мыслителей и новаторов не оберешься — чертова пропасть… Их так много, и так быстро они плодятся, что не сочтешь их никакими логарифмами, никакими статистиками. Бросишь камень — в философа попадешь; срывается на Кузнецком вывеска — мыслителя убивает. Философия их чисто московская, топорна, мутна, как Москва-река, белокаменного пошиба и в общем яйца выеденного не стоит. Их не слушают, не читают и знать не хотят. Надоели, претензиозны и до безобразия скучны. Печать игнорирует их, но… увы! печать не всегда тактична.

Один из наших доморощенных мыслителей, некий г. Леонтьев, сочинил сочинение «Новые христиане». В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л. Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам. Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, нескладная галиматья написана человеком вдохновенным (москвичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразованным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку… Что-то животное сквозит между строк в этой несчастной брошюрке. Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия. Напечатал г. Леонтьев, послал узаконенное число экземпляров и застыл. Он продает, и никто у него не покупает. Так бы и заглохла в достойном бесславии эта галиматья, засохла бы и исчезла, утопая в Лете, если бы не усердие… печати. Первый заговорил о ней В. Соловьев в «Руси». Эта популяризация тем более удивительна, что г. Леонтьев сильно нелюбим «Русью». На философию г. В. Соловьева двумя большими фельетонами откликнулся в «Новостях» г. Лесков… Нетактично, господа! Зачем давать жить тому, что по вашему же мнению мертворожденно? Теперь г. Леонтьев ломается: бурю поднял! Ах, господа, господа!".

Столь же претенциозными (судя по высказыванию в письме Суворину), скучными и потому — мертворожденными казались Чехову и сочинения Достоевского. Он и Достоевский существовали и продолжают существовать в разных мирах, и в мире Чехова нет места Достоевскому. В многотомном чеховском наследии отдельные персонажи его рассказов и пьес, лишь следуя приметам времени, не больше десяти раз поминают Достоевского и притом всуе, не вдаваясь в суть «особо ценных идей», некогда волновавших этого писателя. И только в своем публицистическом отчете о путешествии на остров Сахалин он обнаруживает свое знакомство с «Записками из Мертвого дома» и «Селом Степанчиковым», знакомство, но не влияние. И напрасно дотошные литературоведы, видимо, полагая, что они оказывают этим «уважение» и «возвышают» Чехова, «укрепляя» его положение в мировой культуре, пытаются обнаружить и обосновать присутствие в его творчестве Достоевского. Это невозможно, как невозможно доказать пересечение параллельных линий в евклидовом пространстве, и Чехов в интеллектуальных услугах этих незваных «доброжелателей» не нуждается. Чехов противостоит Достоевскому во всем, даже в самых, казалось бы, непринципиальных вопросах. Вот, например, уже приводившееся высказывание Достоевского «Наедине с собой» — из записной тетради:

«…наука везде и всегда была в высшей степени национальна — можно сказать, науки есть в высшей степени национальны». Не будем касаться «философской» причудливости этой фразы, а просто приведем слова из записной книжки Чехова: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука».

Кто из них был прав, показало время: фраза Чехова и сегодня остается истиной в последней инстанции, а отголосок фразы Достоевского весьма внятно прозвучал в 1948–1951 гг., в годы превратившейся в массовый психоз борьбы с «космополитизмом» и «низкопоклонством перед Западом», когда по указаниям «корифея всех наук» и окруживших его холуев «создавалась» «русская биология» без нерусской генетики, но зато с лысенковским бредом, и «ученые мужи» аплодировали очередному триумфу «русской науки» — «возникновению жизни» в грязной пробирке, а затем, сорок лет спустя, появились добровольные борцы с «сионистской физикой» (имелась в виду теория относительности еврея Эйнштейна). И сколько еще раз в будущем аукнется эта «философская» шалость великого всезнайки!..

Чехов многие годы общался с близкими друзьями Достоевского — Д. В. Григоровичем, А, Н. Плещеевым, Я.П. Полонским, но в своей многолетней переписке с ними он ни разу не поинтересовался их воспоминаниями об их покойном друге. Был еще один друг последних лет Достоевского — А. С. Суворин, много значивший в жизни Чехова. Однако все его попытки обратить Антона Павловича в Достоевскую веру закончились покупкой Чеховым совершенно ненужного ему собрания сочинений этого автора и уже приводившимся в этом повествовании его убийственным отзывом об этом приобретении. Отметим при этом, что Суворин был столь же подл и двуличен, как и Достоевский, и если Чехов, которому надоела лживость и неискренность Суворина, даже после охлаждения их отношений никогда не сказал о Суворине ни одного недоброго слова, то этот аксакал продажной журналистики, поиграв в доброго дядю на похоронах Антона Павловича и изъяв свои, по словам Чехова, «тяжелые и вроде бы покаянные письма» из архива покойного (он уже тогда точно знал, что все, касающееся Чехова, станет бесценным достоянием человечества, и опасался

того, что письма его станут саморазоблачением негодяя), успокоился и взвалил на себя тяжкий и безнадежный труд по дискредитации своего бывшего друга как писателя. «Певец среднего сословия! Никогда большим писателем не был и не будет», — такой «приговор» этот имперский холуй, видевший себя, как и Достоевский в период их общения, неотъемлемой частью «высшего сословия», обнародовал перед изумленной публикой.

Видимо, поняв, каким дерьмом он предстал перед просвещенным обществом, пятилетие со дня смерти Чехова он поручил «отметить» своему подхалиму — бездарному писаке Николаю Ежову, и тот провозгласил в суворинском «Историческом вестнике», что Чехов был «средним писателем», не по заслугам «возвеличенным до Толстого» (который, кстати, скромно признавал, что Чехов пишет лучше его). Тридцать восемь писем написал Чехов Ежову, около трех десятков опусов этого никчемного бумагомарателя он пытался помочь довести до ума! Только подумать, сколько драгоценного времени своей недолгой жизни потратил Чехов на это ничтожество, лебезившее перед ним, и в результате — посмертная «благодарность» подонка. Не напоминает ли это «благодарность» Достоевского Белинскому, Страхову и другим его бывшим «дорогим» друзьям? И Суворин, и Ежов в вопросах этики, морали и нравственности явно были людьми «Достоевской» формации.

Судьба свела Чехова даже с Анной Григорьевной Достоевской, проживавшей в 1898 г. в Ялте на даче Ратанек. Запись, сделанная Чеховым в списке пожертвований в пользу детей Самарской губернии: от «А. Г. Достоевской — 10 р.», — все, что осталось от этой встречи. Ни личность Достоевского, ни подробности его быта и жизни Чехова не интересовали. При этом упрекнуть Антона Павловича в отсутствии любознательности совершенно невозможно: в его светлых письмах, путевых очерках, записных книжках, как в зеркалах времени отразились тысячи лиц, его переполняла радость общения, вылившаяся в искренние и проникновенные слова: «Какое наслаждение уважать людей!». Существовали, конечно, и представители рода человеческого, не привлекавшие его внимания, которые для него просто не существовали и общение с которыми в какой бы то ни было форме он считал для себя невозможным. К таковым относились отбросы общества, торжественно именующие себя «правящей элитой», особы, принадлежащие к «царствующему дому». Среди людей, ему абсолютно неинтересных, оказался и Федор Михайлович Достоевский.

В отличие от Достоевского, без устали трубившего на всех углах о своей вере, которой, по словам Льва Толстого, у него не было, Чехов нарочито именовал себя атеистом. Нарочито — потому что в действительности он был глубоко верующим человеком. Для меня, много работавшего с суфийскими текстами и с жизнеописаниями великих суфи, ощутимо присутствие Бога в каждой написанной Чеховым строке и в каждом его поступке, и совершенно ясно, что его рассказы и повести являются по своей сути суфийскими притчами. Суфи именовали свои слова «завесой» и надеялись на то, что люди своей душой постигнут «скрытое за завесой» (это — суфийский термин). И за завесой чеховских слов скрыта вечная божественная Истина. Кое-что из скрытого за этой завесой уже прояснилось и стало актуальным для человечества: предсказание фашизма, призывы к сохранению Природы, предупреждение об опасности злоупотребления психиатрией, открытие одухотворенности животных, неразрывность причинно-следственных связей прошлого и будущего, космичность человеческого сознания, необходимость объединения людей Земли. Многому в чеховских текстах еще предстоит быть расшифрованным в будущем, и это не химеры Достоевского!

Чехов, скорее всего, не знал отраженных в Коране слов Всевышнего о том, что Он будет ближе к человеку, чем яремная вена, но он считал свою близость к Богу и свое отношение к вере делом сугубо интимным, не нуждающимся в каких бы то ни было посредниках, присваивающих себе право говорить и действовать от Его имени. А о том, как глубока была эта вера, говорят его скупые строки о бессмертии души: «Умирает в человеке лишь то, что поддается нашим пяти чувствам, а то, что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо высоко и находится вне наших чувств, остается жить».

* * *

Один умный европеец считал, что перед человеком всегда стоит выбор: двигаться в направлении Свана или в направлении Германтов. Но есть еще и третий путь, открывающий все лучшее в человеке, — это путь в направлении Чехова. Выбирайте его!

243

Содержание

К читателю…………………………………………………………………….. 3

Пролог……………………………………………………………………………. 4

I. Скорбный лист………………………………………………………………. 8

II. Моя маленькая эпистолярная «достоевскиана»……………….. 31

III. Наедине с собой…………………………………………………………… 96

IV. Ставрогинский грех…………………………………………………….. 168

V. «Осенний роман» Ф. Достоевского…………………………………. 200

VI. «Двадцать пятый кадр» в романе «Братья Карамазовы»….. 215

Эпилог……………………………………………………………………………… 229

Appendix…………………………………………………………………………… 238