Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).
Шрифт:
Мне, например, было очень неприятно, когда я в работе над разделом «Ставрогинский грех», роясь в различных версиях-интерпретациях явления «Лолиты», вдруг наткнулся на такую фразу: «В тюремной психиатрической больнице он [Гумберт] пишет свою исповедь и умирает, дописав ее. Лолита умирает еще раньше, от родов…» Мне казалось, что любой даже не почитатель, а просто читатель Набокова должен был бы заметить на первой странице романа дату смерти Гумберта Гумберта (16 ноября 1952 г.), а на второй — дату смерти Лолиты (25 декабря 1952 г.) и осознать, что сорок дней, разделяющих эти даты, имеют символическое значение. Но оказалось, что ни автор роскошного издания «Мир и дар Владимира Набокова» Борис Носик, ни те упомянутые автором тридцать шесть его консультантов (и среди них уважаемые
Подготавливая эту свою книгу к печати, я опасался «строгих» читателей, которые, как известно, сильно переживают не только, когда им сообщают неприятные подробности из жизни их кумиров, но даже и тогда, когда об этих кумирах говорят обыденным тоном без должного пиетета и придыхания. При этом я, конечно, вспоминал, как такими читателями в штатском было принято весьма талантливое сочинение Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным». Однако когда в ноябрьском номере одного из московских «толстых» журналов за 2005 год я прочитал детальное, со знанием дела, описание того, как женщина по имени Анна, очень похожая на Анну Андреевну Ахматову, вместо приветствия и без предварительных слов исполняла оральный секс так, что ее высокий лоб то вжимался в поджарый живот заглянувшего к ней на огонек мужчины, то отстранялся от него, я понял, что времена еще раз переменились, и мой текст в эти новые времена будет даже выглядеть несколько старомодным. Ведь, в конце концов, это всего лишь трезвые заметки человека о человеке без обожествления предмета этих заметок и без какой-либо ненависти, заметки человека, старшего по возрасту, тяжело больного, прожившего не менее трудную жизнь, чем объект его исследования, со многими потерями и душевными муками и с немногими скромными радостями, заработавшего этой жизнью и своей судьбой право никого не обожествлять, кроме Всевышнего, до Которого Федору Михайловичу Достоевскому, надо сказать, очень и очень далеко, да и в пророки Его он так и не вышел.
Харьков, 2006
P.S. 6 ноября 1921 года — за пять дней до столетия Ф. М. Достоевского — Владимир Набоков написал стихотворение, навеянное восходящей к апокрифам притчей Низами, пересказанной Гете в его «Западно-Восточном диване», но посвятил его почему-то не славному юбилею, а сорокалетней годовщине смерти русского классика. Хочу закончить свою книгу этими стихами, поскольку 2006-й тоже является для Достоевского юбилейным годом.
На годовщину смерти ДостоевскогоСадом шел Христос с учениками…Меж кустов на солнечном песке,вытканном павлиньими глазками,песий труп лежал невдалеке.И резцы белели из-под чернойскладки, и зловонным торжествомсмерти — заглушён был ладан сладкийтеплых миртов, млеющих кругом.Труп гниющий, трескаясь, раздулся,полный слизких, слипшихся червей…Иоанн, как дева, отвернулся,сгорбленный поморщился Матфей.Говорил апостолу апостол:«Злой был пес; и смерть его нага,мерзостна…» Христос же молвил просто:«Зубы у него как жемчуга…»…А может быть, не жемчуг это был, а тот самый «перламутр», блеснувший Достоевскому в полутьме бедной еврейской хаты, посреди «смраднейшей нищеты», чтобы напомнить о тайне Рождества, о вечной Красоте окружающего нас мира, Красоте, которую нужно уметь увидеть и узнать. Гениальному Голядкину-старшему это удалось.
Appendix
ИНЖЕНЕР ДОСТОЕВСКИЙ В ЖИЗНИ ДОКТОРА ЧЕХОВА
Равнодушие у хорошего человека
есть
Мировая литературная слава пришла к ним при жизни и сохраняется по сей день, но сущность этой славы различна. Достоевский чтим как создатель образов истеричных идиотов, охотно принимаемых зарубежным читателем за «русский национальный тип», за воплощения некоей особенной «русской души», сконструированной по своему образу и подобию инженером Достоевским. Эти фантастические образы, навеянные болезненным, а иногда и сумеречным сознанием, в представлении поклонников Достоевского, тратящих бесценное время своей жизни на то, чтобы проникнуть в несуществующие «глубины» его творчества, прочно заслонили истинный облик русского человека.
Чехов же, всем тем, что он успел создать, свидетельствует, что русский человек — прежде всего Человек, имеющий право на жизнь, свободу и стремление к счастью, и только русская действительность привнесла в его образ определенные специфические черты. Но внимательный зарубежный читатель (и зритель) из числа тех, кому чужд Достоевский, вскоре начинает понимать необязательность такой специфики, и созданные Чеховым образы в его представлении освобождаются от этой шелухи и легко вписываются в повседневную жизнь англичанина, немца, француза, японца и т. д., и т. п., то есть в повседневную жизнь человечества, и вот уже многие десятилетия каждый новый театральный сезон во всем мире начинается десятками чеховских премьер, а человек, страдающий от превратностей Судьбы, где бы он ни был, обращается к бессмертной чеховской прозе, проникновенно звучащей на всех языках, и получает свою долю утешения — лекарство от душевных мук и сомнений, прописанное людям Земли доктором Чеховым.
Чехов как писатель был младшим современником Достоевского, и когда еще не были завершены «Братья Карамазовы», в печати уже появился первый десяток юморесок и рассказиков Антоши Чехонте.
Творчество Чехова, за редчайшим исключением, питала русская жизнь в тот период, когда еще были свежи впечатления о таком явлении, как Достоевский, и это имя неизбежно должно было упоминаться в литературе того времени. Попало оно и в тексты раннего Чехова. Впервые это произошло через два года после смерти Достоевского — в 1883 году: в рассказе «Загадочная натура», по всей видимости, отразилась первая попытка Чехова прочитать «Преступление и наказание». Попытка эта оказалась неудачной, так как через несколько лет после появления этого рассказа Чехов признался Вл. Немировичу-Данченко, что этого романа он не читал.
— Берегу это удовольствие к сорока годам, — будто бы сказал тогда Чехов.
«Я спросил его, когда ему уже было за сорок, — вспоминает Немирович-Данченко и приводит ответ Чехова:
— Да, прочел, но большого впечатления не получил».
В рассказе же «Загадочная натура» отразилось то жуткое впечатление, которое на него произвели художественный стиль Достоевского и искусственность речи действующих лиц этого знаменитого романа, ставшие объектом чеховской пародии с указанием ее адресата: хорошенькая дамочка с бархатным веером, полулежащая на малиновом диване в купе первого класса, поправляя пенсне, спадающее с ее хорошенького носика, говорит своему молодому спутнику-чиновнику и начинающему писателю:
«— Я страдалица во вкусе Достоевского… Покажите миру мою душу Вольдемар, покажите эту бедную душу!»
В ответ Вольдемар лепечет, целуя руку «страдалице»:
«— Не вас целую, дивная, а страдание человеческое! Помните Раскольникова? Он так целовал».
Отметим, что «писатель» Вольдемар по воле Чехова приспосабливает к создавшейся комической ситуации слова Раскольникова из трагической сцены его сближения с Соней Мармеладовой, сцены их взаимных признаний, предшествовавшей известному эпизоду «чтения Лазаря»:
«— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико произнес он и отошел к окну».
Но Чехов не воспринимал не только литературный опыт Достоевского. Ему были чужды и убогие монархическо-православные идеи, горячо обсуждавшиеся в консервативной периодике того времени. В основном тексте этой книги уже говорилось об отношении Чехова к одному из источников газетной «мудрости» Достоевского и колыбели незабвенного «Дневника писателя» — грязному журнальчику «Гражданин» и к не менее грязному его «засаленному патриоту»-издателю — бездарному писаке князю В. Мещерскому.