Достоин любви?
Шрифт:
— Повернитесь кругом.
Она все еще медлила, и Себастьян сам повернул ее, взяв за плечи. Стоя у нее за спиной, он проворно развязал кушак ее халата, стянул его с плеч и перебросил через спинку стула, потом тотчас же вернулся к ней и таким же образом принялся расстегивать пуговицы ночной рубашки. Наверное, он считает, что делает ей одолжение, подумала Рэйчел: раздевает ее сам, да еще из-за спины. Что ж, в каком-то смысле так оно и есть, но если он ждет от нее благодарности, то напрасно. Она опустила голову и стала смотреть на его длинные ловкие пальцы, вспоминая, как он прикасался к ней совсем недавно. У нее возникло странное ощущение под ложечкой — не то беспокойство, не то предвкушение чего-то. Его невозможно
Медленное скольжение рубашки по плечам и спине невольно заставило ее задрожать. Рэйчел закрыла грудь скрещенными руками, но на этот раз вопреки ожиданиям, никакие воспоминания о прошлом не нахлынули на нее, грозя затопить с головой. Она стояла неподвижно, ощущая у себя на спине взгляд Себастьяна, а потом и его пальцы, легко пробегающие вниз по ее позвоночнику. Он погладил ягодицы, и она почувствовала, как при каждом прикосновении его рук ее охватывает легкая дрожь.
Но неожиданно поглаживание прекратилось; он крепко держал ее за бедра. Рэйчел попыталась повернуться к нему лицом, но Себастьян силой ей помешал. Тогда она оглянулась через плечо. На его лице появилось странное выражение.
— Не двигайтесь, — приказал он. Потянувшись назад, Себастьян взял одну из зажженных свечей. Рэйчел почувствовала тепло огня у себя на спине, потом на бедрах. Вдруг он в сердцах выругался вслух, и она поняла, что он увидел.
Это ее немного удивило. Ей казалось, что он заметил шрамы еще раньше, в библиотеке. Наверное, там было слишком темно, и он каким-то образом пропустил небольшой рубец у нее на левом бедре, единственный, который еще можно было обнаружить на ощупь.
— Кто это сделал?
Рэйчел едва не рассмеялась вслух. Неужели он не догадывается?
— Тюремная стража? — предположил он, повернув ее лицом к себе.
Его лицо побледнело и оттого стало еще более грозным.
— В тюрьме секут мужчин, но не женщин. Это против правил. Для нас они находили другие методы устрашения.
— О Господи. — Он заглянул ей в глаза, словно ища чего-то. — Простите. Мне очень жаль, что вам пришлось через это пройти.
— А мне нет. Эти шрамы спасли мне жизнь. Если бы не они, никто бы мне не поверил. То, что он со мной делал и о чем вы так жаждете от меня услышать… это было настолько чудовищно, что судьи не поверили бы мне на слово без доказательств.
Казалось, Себастьян лишился дара речи. В его глазах появилось какое-то новое выражение, которое Рэйчел могла бы назвать состраданием, если бы не знала его лучше. Одна лишь мысль о сочувствии со стороны лорда д’Обрэ привела ее в такое замешательство, что она вновь повернулась к нему спиной.
Себастьян задул только что зажженные свечи, оставив только одну, и, неожиданно бережным движением взяв Рэйчел под руку, подвел ее к постели. Он даже откинул для нее покрывало. Она горько усмехнулась про себя. Никакая заботливость на свете не могла смягчить низости его побуждений, а насилие нельзя было замаскировать даже самой изысканной деликатностью манер.
Но на этот раз она не оказала сопротивления. Она была измучена и хотела поскорее со всем покончить.
Простыни оказались шелковыми — как и следовало ожидать. Рэйчел натянула верхнюю до самой шеи, опираясь плечами о мягкую гору подушек. Себастьян сел рядом с ней и несколько минут смотрел на нее в молчании, а потом начал снимать рубашку. В его задумчивом лице не было ни жестокости, ни издевки. Он отвернулся и перестал смотреть на нее. Поэтому Рэйчел с некоторой долей любопытства сама стала разглядывать его. Его движения всегда были такими ленивыми и томными, что только теперь, увидев его обнаженным, она убедилась, в какой он великолепной форме. Мускулистый, могучий, вовсе не изнеженный. Рэйчел не находила в нем никаких изъянов; со всей присущей ей честностью она не могла не признать, что он очень хорош собой. Просто прекрасен.
Себастьян поднялся, чтобы снять брюки, и тут уж ей пришлось отвернуться. Через секунду она почувствовала, как прогибается матрац: он лег рядом. Долгое время между ними царило молчание. Рэйчел хотелось узнать, о чем он думает, хотя это само по себе казалось странным. Почему он вообще до сих пор вызывает у нее любопытство? Почему она не испытывает к нему ненависти за то, что он сделал, за то, что собирается проделать снова?
На этот вопрос у нее не было ответа. Но она понимала, почему ее страх перед ним уменьшился: ей удалось убедиться на личном опыте, что он не такое чудовище, как ее покойный муж. Правда, он утверждал, что ее нежелание придает ситуации остроту, и у нее не было причин сомневаться в том, что он действительно находит положение пикантным, но… он все-таки не причинил ей боли, и в глубине души она была уверена, что никогда не причинит. Применяемые им способы принуждения были куда более тонкими, а следовательно — пусть это софизм, но у нее не было причин его оспаривать, — и более человечными. Теперь, после того, как мужчины использовали ее тело и варварски-жестоким, и иным, не таким грубым образом, она могла с уверенностью сказать, что обращение с ней Себастьяна куда предпочтительнее.
Он опять начал наблюдать за ней, повернувшись на бок, потом принялся изучать ее руку при свете свечи, оставленной на ночном столике, хмурясь и поглаживая огрубевшую ладонь. Волосы, распадясь на две части, обрамляли с обеих сторон его вытянутое книзу, породистое лицо. Он поднял взгляд и задумчиво посмотрел на нее.
— Вы хоть раз испытывали удовольствие в постели с мужчиной?
Его негромкий голос звучал мягко и непринужденно, словно он спрашивал, не приходилось ли ей бывать в Уэльсе в летнее время. Но вопрос, который он ей задал, был далеко не праздным, а промелькнувшая в глазах искра, которую он не успел скрыть под полуопущенными ресницами, в полной мере выдала его жадное любопытство.
— Почему вы считаете, что имеете право задавать мне такие вопросы?
В ее собственном голосе — слишком тонком, слишком громком, предательски задрожавшем — прозвучала паника. Собственное поведение показалось ей жалким и донельзя глупым. В самом деле, вот они лежат в постели бок о бок в чем мать родила, а ее, видите ли, смущает неприличный предмет разговора!
Жестокий рот Себастьяна искривился в легкой усмешке.
— С моей стороны, это невежливо, — сухо признал он, — но все же ответьте. Я хочу знать, доводилось ли вам когда-нибудь получать удовольствие в постели.
— Зачем?
— Вы пребываете в заблуждении, миссис Уэйд. Согласно правилам этой игры вы должны отвечать на мои вопросы, но я не обязан отвечать на ваши.
— Правила…
— …несправедливы, я знаю. Вот потому-то я их и придумал.
Она повернулась лицом к стене.
— Я вам ничего не скажу.
Он промолчал, и в затянувшейся тишине собственные слова показались Рэйчел зловещими.
Вот так отвечает пленный на допросе, готовясь к расстрелу. Наконец послышался тихий шелест шелковых простыней («Голос роскоши», — подумала Рэйчел), но она не обернулась, решительно уставившись в стену. Стену украшали несколько писанных маслом миниатюр, явно принадлежавших кисти одного мастера, подпись которого оказалась для нее неразборчивой. Пейзажи. Совсем не то, что она ожидала увидеть над кроватью в спальне повесы. А впрочем, откуда ей знать? Может быть, козлоногие сатиры и вакханки вышли из моды? Рэйчел принялась разглядывать пасторальную сцену, стараясь не обращать внимания на то, что творилось у нее за спиной.