Достойно есть

Элитис Одиссеас

Чтение первое. Дорога на фронт

На рассвете Иоаннова дня, что после Крещенья, мы получили приказ снова выдвигаться вперёд, в сторону тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней. Нужно было, сказали нам, занять позиции, которые удерживали артинцы: от Химары до Тепелени. Потому что от них, непрерывно воевавших с первого дня, едва осталась половина, и больше вынести они уже не могли.

Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням. И как раз тогда, когда наш слух вновь начал привыкать к сладкому треску земли, когда мы робко разбирали по слогам собачий лай или звон далёкого колокола, нам приказали вернуться к единственным звукам, которые мы знали: медленному и тяжёлому – артиллерии, быстрому и сухому – пулемётов.

Ночь за ночью мы брели безостановочно, друг за дружкой, всё равно что слепые. С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь, такой же, как в наших душах. И во время редких привалов мы не заводили бесед, только делили по ягоде между собой изюм, подсвечивая маленькой лучиной, всё такие же молчаливые и серьёзные. А то, если было можно, второпях стаскивали с себя одежду и бешено чесались, пока не начинала течь кровь. Вши заедали нас, и это было ещё невыносимее,

чем усталость. Наконец слышался в темноте свисток, сигнал выступать, и мы опять тащились вперёд, как скотина, чтобы преодолеть хоть какое-то расстояние, прежде чем рассветёт и мы станем живой мишенью для авиации. Ведь Бог не знал ничего о мишенях и прочих таких вещах, и, как вошло у него в привычку, всегда в положенный час начинался рассвет.

Тогда, забившись в распадки, мы склоняли голову на тяжёлую сторону, где не рождается снов. И птицы раздражали нас, делавших вид, что слова их нам не слышны, – может статься, и поганивших мир безо всякой на то причины. Мы крестьяне иного толка; иного толка мотыги у нас в руках – и упаси Господь с ними знаться.

Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням, подолгу разглядывая в зеркале свои лица. И как раз тогда, когда наши глаза снова начинали привыкать к знакомым старым приметам, когда мы робко разбирали по слогам припухлость губы или наспавшуюся досыта щёку, наступала ночь, и мы снова менялись, на третью сильнее, на четвёртую совсем уже не были прежними.

И казалось, будто мы шли вперемешку, толпой, от всех веков и колен, одни от нынешних времён, другие – от стародавних, седобородых. Хмурые капитаны в головных платках, попы-богатыри, сержанты девяносто седьмого года или двенадцатого, суровые бортники – топор подрагивает на плече, – апелаты и скутарии, покрытые кровью болгар или турок. Молча, все вместе, бесчисленные годы сражаясь бок о бок, мы переваливали через хребты, перебирались через ущелья, ни о чём ином даже не помышляя. Ведь если одни и те же беды без передышки мучают человека, он так свыкается со Злом, что под конец начинает называть Судьбой или Долей, – так и мы шли прямо навстречу тому, что называли Проклятием – как если бы мы говорили «мгла» или «туча». С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь – такой же, как в наших душах.

И было ясно, что мы находились у самых границ тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней, ни старых и немощных, ни богатых и нищих. Потому что громыхание вдалеке, словно гроза за горами, становилось сильнее, так что мы начали отчётливо различать в нём медленное и тяжёлое – артиллерии, быстрое и сухое – пулемётов. А ещё потому, что всё чаще и чаще нам приходилось встречать неповоротливые подводы с ранеными, идущие с той стороны. Тогда санитары с красным крестом на повязках опускали наземь носилки, плевали в сложенные ладони и хищно косились на сигареты. И, едва услышав, куда мы идём, покачивали головой и начинали кошмарные рассказы. Но единственным, к чему мы прислушивались, были эти голоса в темноте, ещё горячие от подземной смолы или от серы: «Ой, ой, мамочки», «Ой, ой, мамочки», и иногда, чуть реже, задыхающееся сипение, будто всхрап, – знающие говорили, что это и есть последний хрип перед смертью.

Бывали случаи, когда приводили и пленных, только что захваченных патрулём. Изо рта у них воняло вином, их карманы оттягивали шоколад и консервы. Только у нас ничего не было, кроме обугленных мостов позади да нескольких мулов, и тех изнемогающих в снегу и скользкой грязище.

Наконец, однажды показались вдалеке дымные столбы и первые красные, яркие огни осветительных ракет на горизонте.

2

Совсем я молод но познал тысячелетий голосаНе леса слышимый едва сосновый скрип в кости груднойНо только пса далёкий вой в горах мужеприимственныхДымы низёхоньких домов и тех что кровью истеклиНевыразимые глаза иного мира мятежиНе то как медлит на ветру короткий аистиный крикДождями падает покой на грядках овощи бурчатНо только раненых зверей невнятный рёв раздавленныйИ дважды очи Пресвятой иссиня-чёрные кругиТо на полях среди могил то на передниках у бабДа только хлопнут ворота а отворяешь – никогоИ даже нет следа руки на скудном инее волосЯ годы долгие прождал но не дождался продыхаНаследство с братьями деля я жребий вытянул лихойНа шею каменный хомут и змей неписаный закон.

III

Ты богатств никогда мне своих не давалаплеменами земли расхищаемых изо дня в день и хвастливо изо дня в день прославляемых ими же!Гроздья Север забрал Юг – колосья унёсподкупая ветра порывы и деревьев надрыв продавая бесстыжепо два раза и по три. Только якроме листьев тимьяна на булавке луча ничего не имел ничегокроме капли воды на небритой щетине моей не почувствовал но шершавую щёку свою опустил я на камень шершавейшийна века и века Над заботой о завтрашнем дне я заснулкак солдат над винтовкой. И исследовал милости ночикак Бога – отшельник. Сгустили мой пот в бриллианти тайком подменили мне девственный взгляда хрусталик.Измерили радость мою и решили, что, дескать, мала она и ногой растоптали, на землю швырнув, как букашку.Мою радость ногой растоптали и в каменья её вмуровали на поминок лишь камень мне далиобраз мой ужасающий. Топором тяжёлым его секут и зубилом

твёрдым его грызути горючим резцом царапают камень мой. Но чем глубже въедается век в вещество,тем ясней на скрижали лица моегопроступает оракул:ГНЕВ УСОПШИХ ДА БУДЕТ ВАМ СТРАШЕНИ СКАЛ ИЗВАЯНИЯ!

IV

Дни свои сосчитал я и только тебя не нашёлникогда и нигде, кто бы мог мою руку держать над гулом обрывов и над звёздным моим кикеоном!Кто-то Знание взял кто-то Силу с усилием тьму рассекаяи кургузые маски печали и радости на истёршийся лик примеряя.Я один, но не я, не примеривал маски бросил за спину радость с печальющедро за спину бросил и Силу и Знание.Сосчитал свои дни и остался один. Говорили другие: «Зачем? Верно, чтобы и он обиталв доме с белой невестой и горшками цветочными». Огнистые кони и чёрные в сердце моём распалилистрасть к другим, ещё более белым, Еленам! Другой, ещё более тайной, отваги я возжелали от мест, где мне путь преграждали, галопом помчал чтобы ливни полям возвратитьи за кровь отомстить мертвецов моих непогребённых! Говорили другие: «Зачем? Верно, чтобы и он постигалжизнь во взгляде другого». Только взглядов других не увидел, не встретил яничего кроме слёз в Пустоте которую я обнимал кроме бурь средь покоя который с трудом выносилДни свои сосчитал я но тебя не нашёл и мечом препоясавшись один я пошёлза гулом обрывов и за звёздным моим кикеоном!

3

Один я встал к рулю тоски своейОдин я заселял обезлюдевший берег маяОдин я расстилал запах цветовПо лугам и полям в крещенскую стужуЯ поил желтизной плоды я колыбельные пел холмамПустыню расстреливая в упор алыми брызгами!Так я сказал: ране не быть глубже чем человечий крикТак я сказал: Злу не бывать крови дороже.Рука землетрясений рука опустошенийРука врагов моих рука моих родныхГубила разрушала гнала уничтожалаОднажды и дважды и трижды яБыл предан и оставлен был один в пустынеЗахвачен был и разорён как храм в пустынеИ весть, которую я нёс, один я вынес.Один я смерть привёл в отчаяньеОдин впиться посмел во время зубами каменнымиОдин я выступал в долгий свой путьДолгий словно запев трубный в небесной выси!Было Возмездие мне дано было бесчестье дано и стальЧтобы мчался я в пыльных клубах и с колесницамиЯ же сказал: только с мечом студёных вод я вперёд пойдуТак я сказал: лишь Чистоту брошу в атаку.Назло землетрясеньям назло опустошеньямНазло врагам моим назло моим роднымЯ распрямился выстоял уверился усилилсяОднажды дважды и трижды яОдин из памяти своей свой дом построилОдин увенчивал себя венцами знояИ в одиночестве собрал зерно благое.

Чтение второе. Погонщики мулов

В те самые дни прибыли наконец, спустя три цельных недели, первые в наших краях погонщики мулов. И рассказали немало о городках, через которые лежал их путь: Делвино, Агии Саранда, Корица. И сгружали халву и селёдку, торопясь побыстрее управиться и уехать. Непривычных, их пугали грохот в горах и чёрные бороды на наших осунувшихся лицах. И случилось так, что один из них имел при себе несколько старых газет. И мы читали все вместе, поражённые – хоть бы уже и знали об этом со слухов, – как праздновали в столице и как толпа, дескать, поднимала на руки солдат, вернувшихся по разрешению штабов Превезы и Арты. И весь день били колокола, а вечером в театрах пели песни и представляли сцены из нашей жизни, чтобы народец хлопал в ладоши. Тяжкое молчанье повисло меж нами, – ведь наши души успели ожесточиться за месяцы, проведённые в глуши, и, ни слова о том не говоря, мы крепко дорожили своими годами. Наконец, в какой-то момент заплакал сержант Зоис и отшвырнул листки с новостями, грозя им вслед раскрытой пятернёй. И никто из нас ничего не сказал, только в наших глазах отразилось что-то наподобие благодарности. Тогда Лефтерис, который сворачивал поодаль цигарку, терпеливо, точно возложил на свои плечи мучения всей Вселенной, повернулся и «Сержант, – сказал, – чего ты ноешь? Те, кто приставлен к селёдке и халве, вечно к этому будут возвращаться. А другие к своим гроссбухам, которым ни конца нет, ни края, а третьи к мягким постелям, которые они себе стелют, да только ими не распоряжаются. Но пойми же ты: только тот, кто сегодня борется с темнотой внутри себя, получит послезавтра свою долю под солнцем». А Зоис: «Ты чего же, хочешь сказать, что у меня ни жены нет, ни хозяйства, и сердце у меня не болит, и это я просто так сижу и сторожу здесь на выселках?» И Лефтерис ему в ответ: «Бояться нужно за то, сержантик, чего никто не полюбил, – оно уже пропало, сколько ты его к себе ни прижимай. А всё то, что у человека в сердце, не пропадёт, даже не беспокойся, – затем-то и выселки нужны. Рано или поздно те, кому суждено, обретут эти вещи». И снова спросил сержант Зоис: «И кому же это, по-твоему, суждено?» Тогда Лефтерис, медленно, указывая пальцем: «Тебе, и мне, и кому ещё, братец, назначит вот этот час, который нас слушает».