Доверие
Шрифт:
Почему бы Герберту в Тулузе и не спросить о Селии? В ответ он услышал: «О ней мы давно ничего не знаем».
Я прочитал уже почти всю книгу, и я знаю, что он больше никогда ничего не услышит о Селии. Недаром Герберт похоронил ее в снегу. Однажды она опасной тропою шла по горам. Ибо чувствовала, за нею следят. Такое бывает. Я испытал это на собственной шкуре. Ее не схватили. Потому и не пытали. Не допрашивали. Она сошла с тропы, когда заметила: за мной идут. И сорвалась. Лежит, погребенная в снегах на веки вечные. Лучшего Герберт и придумать не мог. Зато мы теперь знаем,
Наступила ночь. Лена лежала рядом. Он потушил свет. Подумал, надо Рихарду как можно скорей прочитать эту книгу.
Дональд Гросс положил на стол стопку бумаги. И сказал Элен:
— Барклей прислал вам кое-что почитать. Вы, кажется, знали автора — Герберта Мельцера. Это его рукопись. Последняя, Барклей ее не принял. Он говорит, что вы, Элен, знаете почему. Я уверен, вы с удовольствием прочтете…
— Да! Конечно, с удовольствием, — воскликнула Элен.
Гросс с минуту наблюдал, как она перелистывает страницы, кое-где останавливается, читает.
Даже выражение ее лица изменилось. Гросс с удивлением следил за ней, он ждал уже вторую минуту. Наконец сказал:
— Для рукописи Барклея у вас еще найдется время. А книгу мне одолжили. Перепечатайте, пожалуйста, несколько страниц, они мне нужны для работы. И поскорее.
— Хорошо, хорошо, — ответила Элен, — что это вы такой строгий сегодня?
Гросс рассмеялся.
— Не строгий, я тороплюсь.
Он смотрел, как она разглаживает страницы рукописи, присланной Барклеем. Потом быстро перевел взгляд на ее лицо; отблеск мысли, ничего общего не имеющий с тем, что ее окружало, витал на нем. До сих пор лицо ее казалось Гроссу ясным и простым, слишком ясным и простым, чтобы ему нравиться, — ни следа больших радостей или страданий. Что же с нею сейчас творится? Он ощутил нечто вроде успокоения, вспомнив слова Барклея, что Мельцер умер. И вдруг громко спросил:
— Геберт Мельцер был вашим близким другом?
— Близким? Нет, — ответила Элен. — Но мы дружили.
Она подумала и добавила с удивившей его откровенностью:
— Возможно, мы бы стали близкими друзьями.
Вечером в своей дешевой сумрачной комнатенке Элен взялась за книгу. Испанская война близится к концу. Лишь узкая полоска земли осталась у республиканцев. Небольшой отряд тяжелораненых, среди них и интербригадовцы, застрял в пути. Два санитара и сестра перетаскивают людей в высохшее русло ручейка. Армия Франко прокатывается над их убежищем. В момент смертельной опасности пещера показалась им единственным, пусть ненадежным, укрытием, но другого у них не было. Война, уходя все дальше, грохочет над пещерой, никто не осмеливается выйти из этого укрытия, ибо смельчак поплатился бы жизнью.
Среди раненых много испанцев и трое немцев. Двое из них, как вскоре выяснила Элен, знали друг друга еще детьми в Германии. Их звали Роберт и Рихард. Но они друг с другом почти не говорили. Зато третий, его никто не знал, как только ему чуть полегчало, попытался завязать с ними разговор. Он сказал, его зовут Эриберто. Объяснил, что это Герберт по-испански. Он и со своими земляками обычно говорил по-испански.
Селия,
На этом месте Элен остановилась. Она хорошо помнила полоску света в рассказах Герберта. И лицо Селии. И ее руки. Герберт, Эриберто из книги, говорил ей об этом, когда они бродили по Парижу.
Потом он дал ей свою рукопись. Элен в жизни своей не знавала писателей. И вдруг один из них дает ей читать еще не напечатанную книгу и спрашивает, какого она мнения о ней. Ей все понравилось, так, как было, никогда она не читала ничего подобного, не знала даже, что живут на свете такие люди, свершаются такие события. Да и откуда же, как не из книги, могла она узнать об этом?
В последний раз, когда Элен встретила Мельцера в Германии, уже уйдя от Уилкокса, и он сказал ей, что первая редакция романа ему разонравилась, ибо теперь он смотрит и на мир и на своих героев другими глазами, и добавил, что послал новую редакцию Барклею, но тот отказался ее печатать, она была очень удивлена. Сидя на скамейке над Майном, она сказала:
— Не понимаю, почему вы переделали свой роман.
— Это было необходимо, — отвечал Герберт. — Теперь только он хорош. Я запретил Барклею печатать первую редакцию.
Он принес бы ей второй, настоящий вариант, если бы они еще раз встретились. И вот Барклей прислал ей его наследство, рукопись, которую Герберт считал хорошей, правильной…
Однажды Эриберто, он же Герберт, сказал:
— А мы ведь стали поправляться. Я уже мечтаю о большом, ярко освещенном городе. Мечтаю засесть за работу. Если мне суждено выбраться из этой дыры, я напишу обо всем, что мы вынесли и перечувствовали. Если же я живым отсюда не выйду, а из вас кто-нибудь уцелеет, передайте привет моей сестре. Она единственный человек, которого я любил.
— Да, — продолжал ей рассказывать Герберт все на той же скамье над Майном, — но когда я наконец живой явился из французского лагеря в Штаты, сестра вскоре умерла. Я с трудом перебивался. Время от времени что-то писал. Только теперь я смог сдержать свое обещание. Теперь я написал все, как было, независимо от того, захочет Барклей это напечатать или нет.
Когда Эриберто сказал: «Передайте привет моей сестре, если уйдете отсюда живыми», то и немец, которого звали Рихард, попросил: «Если вам это удастся, а мне нет, передайте привет моей матери. Скажите, что я остался таким, как был».
Тогда и третий, Роберт, молчаливый человек, сказал: «Если мне не повезет, а тебе, Рихард, повезет, передай привет учителю Вальдштейну. Да, нашему старому учителю Карлу Вальдштейну, если ты его не забыл. Ты удивляешься, что я вспомнил о нем. Но я тебя нередко удивлял. Я это заметил. Ты никогда мне полностью не доверял. Я сейчас объясню тебе, почему я привержен к учителю Вальдштейну больше, чем к кому-либо другому из людей.
Как я мальчишкой попал в нацисты, ты знаешь, как я ушел от нацистов — ты знать не можешь».