Довлатов вверх ногами

Соловьев Владимир Михайлович

"Остановка в пустыне" - "Письмо в оазис".

Ты был окружен в последние годы не только приживалами и подхвостниками, но и идиотами. Ты сам окружил себя идиотами, когда у тебя притупилась художественная бдительность, атрофировался инстинкт интеллектуального самосохранения. Вот почему мы так обрадовались тогда этому стиху, надеялись, что это не рецидив, а возвращение.

– Ты ему должен быть благодарен, - сказала я.
– Послужил тебе музой.

– То есть антимузой? Подзарядил севшие батареи? Ты это хочешь сказать? Нестыдный стишок, да? Это называется отрицательным вдохновением.

В смысле: от паршивой овцы хоть шерсти клок.

Что муза забыла к нему дорогу, жалился неоднократно.

– Она тебе давала клятву верности?

– С кем она сейчас?
– меланхолично, без никакого любопытства спросил как-то ты.

– А если ни с кем? Если она поменяла профессию?

– Стала блядью? Так эта девка всегда слаба на передок. Знаешь, Ахматова, когда узнала про мои любовные нелады сама знаешь с кем, выговорила мне, что пора бы уже отличать музу от бляди. А я с тех пор разницы не вижу.

– Тогда представь, она - я о музе, а не о твоей арктической красавице - с другим. Да, да - с тем самым. Ты так его тогда расхвалил, что и музу убедил. Вот она и переметнулась от исписавшегося пиита к фавориту. С твоей подсказки. Теперь он её ублажает ежедневной порцией рифмованных строчек. У него стихи как вода из крана.

– Не ублажает, а насилует, крошка. А надо наоборот.

– Невпродёр.

– Не поэт музу, а муза насилует поэта. Господи, какое это блаженство - быть изнасилованным музой!

– А ты, дядюшка, ещё и мазохист. Коли ждешь насильницу. А представь, твоя муза пошла покакать.

– Так долго? У неё что, запор?

– А ты не дожидаясь вдохновенья.

– То есть без эрекции?

Треп трепом, но иногда мне казалось, что музу, путая, ты отождествляешь вовсе не с блядью, а с мамашей всей этой великолепной девятки: Мнемозиной. Как говаривал поэт, с которым тебя сравнивают твои фаны: "Усладить его страданья Мнемозина притекла". А к тебе она перестала притекать, забыла адрес. Тем более ты его сменил. Вот твоя память и стала давать сбои. Не в буквальном, конечно, смысле. Всё, что тебе оставалось теперь - следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья. В памяти, а не в душе! Может, потому тебе Тютчев и не по ноздре? Как реалист романтику? И тот твой антилюбовный эпилог к любовному циклу, который ты писал всю жизнь, а тут решил опровергнуть, есть результат душевной амнезии? Она же атрофия. Проще говоря - энтропия. Я ничего не путаю? Сиречь смерть.

Ты умер до того, как ты умер.

А как, кстати, величать эту переметчицу - с заглавной или с прописной? муза или Муза? Одна из или единственная? Нисходящая метафора: муза - блядь. Восходящая метафора: Муза - старшая жена в гареме поэта; не альтернатива любовнице, а её предтеча, метафизический прообраз всех физических возлюбленных поэта.

Ты писал Музу с большой буквы. Наперекор тебе, я буду писать музу с маленькой. Понял, почему?

– Ты пользуешься тем, что я не могу тебе ответить, - слышу картавый голос.

Да. Пользуюсь. Ты забивал всех словами, обрывал на полуслове, слушал только себя, каждую вторую фразу начинал с "нет" - даже когда в конце фразы приходил к тому же, что утверждал собеседник. Собеседник! Тебе был нужен слушатель, а не собеседник. Ушная раковина - чем больше, тем лучше.

Ты привык к многолюдному одиночеству. Лучшие годы

своей жизни ты прожил в стране, где у стен уши - даже когда один в своей питерской берлоге, у тебя был слушатель. Это твой идеал: слушатель, у которого нет голоса. И вот теперь безголосые берут реванш у монологиста за свое вынужденное немотство.

В том числе - я.

Вот и выходит, что главный предатель - это я, решившись на эту книгу незнамо для кого. Для тебя? За тебя? Написать то, на что сам ты так и не решился? Приходил в ужас от самой такой возможности - что кто-нибудь обнаглеет настолько, что сочинит за тебя твое био. Присвоил себе эту прерогативу: о себе только я сам. Отрицал биографов как вуайеристов. А разве писатель не вуайерист по определению - за другими или за собой, без разницы? А вместе с ним - и читатель. Литература есть подглядывание за жизнью: сопереживание, возбуждение, катарсис. Театральная сцена, где отсутствует четвертая стена - наглядный пример массового вуайеризма. Писатель - скорее в замочную скважину, хоть и устарелое понятие.

То есть замочная скважина.

С кем я спорю? Перед кем оправдываюсь? Почему не выложила всё тебе при жизни?

Знаю, ненавидишь меня из могилы за подглядывание, за вуайеризм, за предательство, за эту книгу-сплетню, которую пишу. А ты за мной сейчас не подглядываешь из-за гроба? Кто из нас соглядай? Кто вуайерист?

Слышу твой шёпот прямо мне в ухо:

– От кого-кого, а от тебя, детка, не ожидал такой подлянки.

– Но ты же сам назначил меня Босуэлом, - хнычу я, стыдясь своей затеи.

– Вот именно - Босуэлом. Без права на собственное мнение. Тем более на подгляд. Знаешь, кто ты?

– Вуайеристка.

– Хуже, Воробышек. Стукачка. Стучишь на меня читателям. Пользуясь тем, что я лишен права голоса отсюда.

– У тебя была возможность. Наплел про себя в три короба. Теперь моя очередь.

Да, я - вуайеристка. Да, стукачка. А что мне остаётся? Я одна знаю о тебе то, что ты тщательно скрывал от всех. Как сказал не ты: сокрытый двигатель. Никто не просек даже, что ты имел в виду вовсе не пространство, а время, когда написал, что человек никогда не вернется туда, где был унижен.

Ты уже никогда не вернешься.

Какой у меня выбор? Выполнить твою волю и оставить современников и потомков в тумане невежества о самой яркой литературной фигуре нашего времени? Или продолжать говорить правду, нарушив волю самого близкого мне человека, а ты доверял мне, как никому? Лояльность мертвецу или ответственность перед истиной?

А как бы ты поступил на моем месте? Нет, не на своем, а именно на моем: сокрыть истину согласно волеизъявлению покойника или наперекор сказать всё как есть?

Эта книга как первое соитие: наперекор стыду и страху.

На этом обрывается публикация отрывков из будущей книги Владимира Соловьева "Портрет художника на пороге смерти".

"Довлатов вверх ногами" - пятая совместная книга известных писателей русского зарубежья Владимира Соловьева и Елены Клепиковой. Предыдущие "Юрий Андропов: тайный ход в Кремль", "Борьба в Кремле: от Андропова до Горбачева", "Ельцин: политические метаморфозы" и "Парадоксы русского фашизма" - изданы на тринадцати языках. Однако главные достижения авторов в одиночных заплывах.